Поразмыслив, Дремов позвал артиллериста. Через несколько минут прогремело несколько отдельных выстрелов.
* * *
Возвратившись с переднего края, Заикин не пошел в блиндаж. Опустившись на остывшую траву рядом с входом и поглядывая в сторону второй роты, он яростно ударил кулаком по земле. «Это как же? Опять получается, что немчура верх взяла! Ну, гады!» Потом долго сидел молча, подтянув к подбородку колени. А когда в расположении второй роты вспыхнула очередная огневая схватка — вскочил как ужаленный. Сбросив с плеч плащ-палатку, крикнул:
— Кузьмич, за мной!
Выбравшись из своей ячейки, ординарец бросился следом за своим командиром.
Заикин бежал изо всех сил, но, оказавшись за лощиной, на подступах к опорному пункту Супруна, вдруг остановился. Там схватки уже как не бывало. Все враз стихло.
— Что за дьявольщина? — посмотрел он на Кузьмича. Тот молчал. Через несколько секунд чуть ли не рядом послышалась команда Супруна:
— Сержант! Пулемет на позицию, а это дерьмо выбрасывай подальше, чтобы не смердило!
Заикин догадался, что рота полностью очистила от противника свой опорный пункт, и в душе похвалил Супруна за проявленное упорство, а тронувшись с места, услышал окрик:
— Ты, Зинка, не приставай! Не до тебя!
Остановившись, комбат подумал: «Ей-то что здесь надо?»
Заикин был вообще против посылки в боевые части «слабого пола» и при случае без стеснений заявлял: «Что за солдат в юбке? Не бабье это дело, война».
— Что за девчонка тут бегает? Развел детский сад! — подойдя, спросил он у ротного.
Зина знала комбата мало. Прибыв в батальон ранней весной, она за все прошедшее время видела его всего несколько раз, да и то издали. Но она знала, что Заикин пользуется авторитетом и уважением не только среди своих подчиненных, но и всего личного состава полка. Особенно много хорошего о нем говорили старослужащие бойцы, прошедшие рядом с ним по дорогам войны многие трудные версты.
Как-то ей пришлось слышать разговор о своем комбате раненых солдат, забравшихся в кусты рядом с палаткой медпункта; «…Этот не оставит в беде, а насчет того, что крутоват, то с нашим братом часто по-другому и нельзя. Размазню, слабачка солдаты на войне не стерпят, а за этим в огонь пойдут».
И вот теперь она столкнулась с комбатом, как говорится, нос к носу и, услышав его пренебрежительное слово о себе, остановилась как оглушенная, а когда спазм несколько прошел, с возмущением проговорила:
— Во-первых, товарищ комбат, никакая я вам не девчонка, а санинструктор батальонного медпункта. К тому же у меня и имя есть, и фамилия. Во-вторых, никакой тут не детский сад, а служба медицинская. — Зина умолкла. В ее больших, по-детски широко открытых, возмущенных глазах вспыхнула жгучая обида. Сдерживая себя, она сквозь слезы прошептала: — И как вам не стыдно, сами ничего не знаете, а сразу обижать…
Заикин почувствовал неловкость за причиненную девушке обиду, но в то же время и его самолюбие было задето. Переборов себя, подступил к Супруну.
— А это что? — спросил он, присматриваясь к его кровоточащей скуле.
— А, чепуха, товарищ комбат. Вон там. — Он мигнул назад, где солдаты выбрасывали из окопов убитых немцев. — Замахнулся один поганец. Норовил штыком… Больше не сунется.
— Вот вам детский сад! — Зина приблизилась к Заикину. — Бегай за ним, а ему все чепуха да чепуха. От такой чепухи люди гибнут.
— Ну вот, уже и комроты в детский сад записала! — улыбнувшись, отозвался Заикин, но на ротного все же прикрикнул: — Не упорствуй, Супрун! Садись! Будешь знать, как бегать. Так, что ли, сестричка?
— Так, так, братик, — смахнув выступившие слезинки, мягко улыбнулась Зина, а Супрун, переминаясь, буркнул:
— Вот жисть! Нельзя даже пошутить.
— Не до шуток. Смотрите сами, сколько раненых, а тут еще вы с норовом. Садитесь, товарищ старшин лейтенант.
Заикин взял ротного по-дружески за руку.
— Давай садись, а то и правда с этой блямбой на лице как бы не того… Сестричка говорит правду, ее не обижай.
Ухватив Супруна за потное плечо, Зина, стараясь усадить его поплотнее, строго сказала:
— От такой ерунды может быть столбняк. Понятно?!
Супрун будто нехотя подчинился.
— Ладно. Сдаюсь. Пей мою бешеную кровушку. — Придерживаясь за выступ окопа, вытянул к Зине жилистую шею: — На, бери!
Заикин опустился рядом. Зина метнула в его сторону быстрый взгляд. И хотя он блеснул в окопном сумраке всего лишь на миг, Василий нежданно ощутил, как им были задеты все его душевные струны. «Вот те детский сад! Насквозь пронзила».
Супрун вначале морщился, покряхтывал, но сидел смирно. Когда же Зина слегка дотронулась до его щеки ножницами, чтобы срезать клочки содранной кожи, он, заскрипев зубами, взмолился:
— Да потише ты, сестричка. Спасу нет!
— Как это потише? Какого еще спасу? Обработать надо? Надо! Не тряситесь, старший лейтенант! Сейчас кончаю. Тоже мне герой, боли боится.
Продолжая сидеть неподвижно, Заикин случайно поймал взглядом синюю жилку у Зины на шее, она слегка пульсировала… Он вновь ощутил какую-то неизведанную душевную тревогу. «Стучит, как сердечко». Он чуть было не прикоснулся к этому «сердечку» своими огрубевшими пальцами. А когда Зина, закончив перевязку, выпрямилась, проговорил:
— Спасибо тебе, сестричка, от нас, солдат. Будем всегда тебя любить и помнить. А сейчас иди-ка ты лучше на медпункт. Пусть тут управляется санитар. Ему сподручнее.
Зина промолчала. По ее губам скользнула горькая усмешка. «Да, ему теперь совсем сподручно». Она поняла, что комбату неизвестно, как вражеский танк час назад раздавил санитара вместе с тремя ранеными.
* * *
…Из рассказов Сомова Дремов узнал, что комдив, усиливая стрелковые полки артиллерией РВГК [5], полученной от командарма, оставил у себя свеженький ИПТАП [6] и два пушечных дальнобойных полка. Тут-то и вспомнился рассказ его заместителя о том, как третьего дня, оказавшись в армейском тылу, ему довелось здорово поплутать, разыскивая артсклад. «И что вы думаете, — говорил майор, — кругом регулировщики да всякие заслоны. То свои, войсковые, то эти, зеленые стражи тыловых порядков — пограничники, у которых хоть ухо отрежь, а слова не выдавишь. Одни суют тебя вправо, другие — влево. Тут объезд, там проезд. Мотают тебя, что сукиного сына. А кругом войско. Идет оно и идет. И где его столько набралось? Кажись, сколько на свете живу, такой его пропасти видать не приходилось. Да все новое, добротное. Любо глядеть. Спасло то, что как только начало развидняться — танки, пушки, «катюши» полезли под маски. Пехота и та затаилась. Менять нас будут, что ли?» — недоумевал тогда майор Безродный.
Вскоре разговоры ушедших в темноту артиллеристов стихли, а Дремов продолжал стоять, вслушиваться в тишину. Когда же кто-то неожиданно спрыгнул в темноту окопа, он вздрогнул. Оглянувшись, увидел шедшего к нему перетянутого ремнями вдоль и поперек артиллериста-майора. Энергично приложив руку к козырьку фуражки, тот поторопился доложить:
— Товарищ подполковник! Тысяча двенадцатый гвардейский…
— Ясно, ясно, — остановил его Дремов. — Истребительный противотанковый?
— Так точно, — подтвердил офицер. — Командир полка майор Кущ.
— И это ясно. Чем богаты? — спросил Дремов.
— В полном штате. Шесть по четыре. Пушки ЗИС-3. Любую броню прожигают насквозь. Башни летят.
«Выходит, шесть батарей по четыре орудия, а пушки самой последней модификации», — повторил Дремов про себя и громко спросил:
— Как с боеприпасами?
— Все в норме. Вернее, сверх нормы. Прихватываем побольше. Говорят, запас места не пролежит.
— Это верно. Запас никогда не помеха.
Дремов достал карту.
— Смотрите, здесь у нас первый батальон. — Он осветил участок карты, густо испещренный разноцветными карандашами. — За ним дальше — сосед. Это направление наиболее танкоопасное.