Григорий забылся незадолго перед рассветом, когда на зеленоватом востоке осталось только несколько самых крупных звёзд. Последнее, что он вспомнил, засыпая, были слова непонятной телеграммы: «Ваша пирамида переехала…»

Едва занялась заря, Майя растолкала мушкетеров, взяла их под руки и повела к расчищенному входу в пещеру.

— Сейчас вы увидите гостя из космоса, — предупредила она. — У кого слабые нервы, пусть остается на свежем воздухе.

Фернан усмехнулся, достал сигарету, закурил и присел на камень.

Тогда Майя схватила Григория за рукав и потянула за собой.

С минуту они стояли зажмурившись, чтобы глаза поскорее привыкли к пещерному полумраку.

— Раз! Два! Три! — скомандовала Майя.

Григорий открыл глаза.

Прямо напротив входного проёма стоял по щиколотку ушедший в камень гигант в скафандре. Глубокая свежая трещина пересекала круглый шлем. Огромные беспалые руки были опущены вдоль мощного туловища.

Два круглых отверстия в шлеме не оставляли никаких сомнений в том, кого хотел изобразить художник.

— С ума сойти! — воскликнул Тарасюк. — Фернан! Скорей сюда!

Он выскочил из пещеры, схватил аппарат со вспышкой, мигом примчался обратно и снял шестьдесят четыре кадра — больше катушек с плёнкой у него не было.

Назавтра Григорий направил в Москву краткий отчёт о Майиной находке, фотографию Сошедшего с неба и просьбу о продлении командировки на два месяца для изучения фресок Саммили.

А через два дня лагерь был перенесен в ущелье Джаббар.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Глава первая

ДУДНИКОВ В ПОЛНЫЙ РОСТ

До сих пор у нас не было случая показать в полный рост одного из участников событий, о которых написана эта книжка. Правда, его имя упоминалось, и даже неоднократно. Недобрым словом отзывался о нём Григорий Тарасюк. Несколько двусмысленно — академик. Наконец однажды этот самый участник событий проявил себя в действии: задал несколько вопросов Майе Кремневой на заседании Сектора физических методов исследования доисторических памятников и воздержался при голосовании о поездке Майи в Саммили. И тем не менее, как сказано выше, показать его в полный рост ещё не было случая. И дело здесь вовсе не в авторской прихоти. Дело в том, что Дудников вообще нигде и никогда не бывал главным действующим лицом. Несмотря на то что, будучи сокурсником Тарасюка по университету, он уже успел стать доктором наук, тогда как Тарасюк пребывал в кандидатах, Дудников ни разу в жизни не находился в должности председателя, заведующего, начальника, управляющего и тому подобное.

Почему-то всегда главным назначали кого-нибудь другого, а Дудников становился заместителем. В университете он был заместителем председателя студенческого научного общества. В институте — заместителем учёного секретаря. В экспедициях, в которых он, к слову сказать, бывал в отличие от Тарасюка не слишком часто, Дудников никогда не бывал руководителем отряда или группы. Только заместителем!

Но, судя по всему, положение «зама» вполне устраивало Дудникова. Во всяком случае, никто и никогда не наблюдал никаких притязаний с его стороны на какую-нибудь «главную» должность.

И если сейчас Дудникову суждено выступить в роли главного действующего лица, то лишь потому, что так неудачно сложились для него обстоятельства…

В известном смысле Дудников был прямым Майиным антиподом. Если Майя всегда точно знала, чего она хочет, то он всегда точно знал, чего он не хочет. А всё многообразие нежеланий Дудникова сводилось в конечном счёте к одному — к нежеланию каких бы то ни было изменений.

Из всего огромного числа состояний, в которых может находиться физическое тело, Дудников одобрял только два: состояние покоя и состояние прямолинейного и равномерного движения.

Любое действие, которое могло привести физическое тело, именуемое доктором исторических наук Дудниковым В. С., в любое иное состояние, кроме двух вышеупомянутых, он воспринимал как личное оскорбление.

Но, будучи умудрён немалым житейским опытом, он понимал, что лучший метод обороны — это наступление. И потому охотно примыкал к разного рода новым течениям, занимая в них крайние, арьергардные позиции. А когда новаторы начинали упрекать своего коллегу в консерватизме, он с самым серьезным видом повторял свою любимую поговорку: «Консерватор нужен прогрессу, как тормоз автомобилю».

И эта тактика вполне оправдывала себя. «Возмутители спокойствия» были, как правило, рады видеть в своих рядах человека с незапятнанной какими бы то ни было рискованными идеями репутацией солидного учёного мужа. А любителям состояния покоя внушало покой уже то, что один из них считался своим в лагере «противника». Ну, а начальство?… Начальство видело в Дудникове определённую гарантию против чрезмерных «загибов» институтской молодежи — этакий гироскоп, гарантирующий непременно необходимую в науке устойчивость. Отсутствие колебаний, вибраций и других не всегда желательных физических явлений.

По всем этим причинам предложение директора института о назначении Дудникова заместителем председателя Сектора физических методов исследований доисторических памятников ни у кого не вызвало возражений. А когда Тарасюк отбыл в Саммили, заместитель стал председателем. Точнее, вр. и. о., то есть временно исполняющим обязанности…

Однако эти четыре буквы не спасали положения. Против обыкновения, Дудников вдруг оказался официальным главой весьма рискованного, с его точки зрения, предприятия. И это Дудникова чрезвычайно угнетало. До недавнего времени в ответ на вопрос о гипотезе Белова он мог смело отвечать: «Я гипотезами не занимаюсь… Моя функция — историческая интерпретация результатов исследований. Какими бы методами, с вашего позволения, они ни велись…»

Теперь же он был в ответе за всё. В том числе и за эту дурацкую гипотезу.

С той самой минуты, как самолет с Тарасюком и Кремневой оторвался от бетонной дорожки Шереметьевского аэропорта, Дудникова не покидало какое-то крайне неприятное чувство кривизны. Как будто кто-то постоянно тянул его в сторону с твёрдого и ясного пути и он, того и гляди, должен был попасть в яму.

Особенно усилилось это ощущение после того, как склонный к авантюрам Тарасюк прислал сообщение о так называемом портрете так называемого космонавта…

И предчувствие не обмануло Дудникова.

Шестого июня, едва он вошел в институт, к нему подбежала взволнованная старушка библиотекарь.

— Вольдемар Семенович! Вы велели докладывать об иностранных откликах… Мне только что позвонили из центральной библиотеки. Просят вас приехать туда…

— Зачем?… Насколько мне помнится, все заказы я делаю через вас…

— Не знаю, Вольдемар Семенович, право, не знаю, в чём дело! Мне только сказали, что большая неприятность… И чтобы я сразу, как только увижу вас…

— Пустяки! — небрежно произнес Дудников. — Наверное, опять какой-нибудь пасквиль на Белова. А нам-то с вами что? Ведь он даже не сотрудник нашего института!

— Нет, не на Белова, — тихо промолвила библиотекарша. — Я спросила…

Дудников пожелтел, вся кровь схлынула с его румяных щек.

— Не на меня же? — пытаясь улыбнуться, выдавил он наконец.

— Не знаю, право же, не знаю, — повторила старушка.

Дудников машинально, неизвестно зачем, расстегнул портфель, потом снова застегнул его и, не говоря больше ни слова, устремился к выходу.

Через полчаса молодой сотрудник иностранного отдела библиотеки, сохраняя на своём лице бесстрастное выражение, протянул ему журнал в лакированной обложке:

— С утренней почтой из Рима.

Дудников взял журнал, водрузил на аккуратные уши прозрачные оглобли очков — и обмер.

Прямо на него с яркой обложки журнала глядели улыбающиеся глаза… Кремневой!