— Ты напоминаешь мне Питера Фонда, — сказал Форман.

— Спасибо.

Форман насмешливо поднял руки:

— Я сдаюсь. Кроме того, Питер Фонда здесь совсем не при чем…

— Джейн Фонда?

К столику подошел официант с их заказом.

Форман поднял свой стакан.

— Сказать правду, ты не похож ни на кого, виденного мною в жизни, и ни на одного человека, которого я еще надеюсь увидеть в будущем.

Мальчик втянул в себя кока-колу через пластиковую соломинку.

— Меня зовут Чарльз Гэвин — личность, не имеющая абсолютно никаких последствий.

Форман назвал себя.

В колонках Синатру сменила Дорис Дей.

— Как вы находите Джанис Джоплин? — спросил Чарльз.

— Я склоняюсь к Арефе.

— Правда?

— Но Бесси Смит, она остается величайшей на все времена.

— Я слышал о ней, — отозвался Чарльз. — Но ее саму — никогда.

— Когда-то давно у меня было несколько ее старых дисков — «Блюзы работного дома» и «Блюзы плакучих ив». Моя бывшая жена как-то вечером запустила ими в меня.

— Что вы ей сделали?

— Ничего особенного. Я был образцовым мужем.

— Ваша жена не считала вас правильным человеком?

— Можно сказать и так.

— Мой отец тоже не считает меня правильным человеком.

— Почему?

Чарльз пожал плечами.

— Потому что я собираю записи Джанис Джоплин и «Стоунз».

— Да, но почему твой отец этого не одобряет?

— Джанис, Мик[41], длинные волосы, травка. Вы бы, наверное, не хотели, чтобы ваш сын был хипарем.

— У меня нет сына. Я лично думаю, Джанис поет здорово, а вот в Джаггере слишком много от шоу-бизнеса. Я ему не верю.

— Как Алтамонт?

— Как Алтамонт.

— Мик — ладно, остается Джанис, волосы и травка. Знаете, что я думаю? Тео, так зовут моего отца, — я думаю, Тео думает, что я гомик.

— А ты гомик?

— Я не собираюсь отвечать на этот вопрос ему, так что с какой стати я должен делать это для вас?

— Как хочешь.

— Много классных мужиков были голубыми. Микеланджело, Александр Македонский…

— Еще Платон, Чайковский, Оскар Уальд. Ну и что?

— Тео просто зациклился на достижениях. Все должно иметь цель, все должно приносить выгоду. Не мой стиль.

— Но здесь ты ешь хлеб Тео.

— «Хлеб» — понятие неодушевленное. Кроме того, это был шанс попасть в Мексику. Как мне здесь надоест, я свалю.

— Будь осторожен. Полицейские в Мексике паршиво относятся к длинноволосым. А найдут у тебя хоть немного травки — загремишь на семь лет. Сидеть в местной тюряге совсем не весело.

— Откуда вы знаете?

— Я там был.

Чарльз допил кока-колу и поднялся.

— Еще увидимся.

— Точно.

— Спасибо за коку и за совет.

Форман осторожно улыбнулся.

— Я тебе ничего не говорил.

Чарльз поджал губы и двинулся прочь, все время подпрыгивая на ходу — вверх-вниз, вверх-вниз. С того места, где сидел Форман, он казался очень одиноким, совсем не таким крутым. Очень легкая маска.

Форман продолжал исследовать Акапулько. Он прошел по zócalo и вышел на рынок. У жизнерадостной женщины, качающей грудного ребенка, Форман купил ломоть только что срезанного ананаса. Плод был сладким, и его сок приятно охлаждал горло.

Он позволил себе думать о фильме. «Любовь, любовь». Название начинало ему нравиться. Он даже сможет несколько изменить обычную рутину «любовной истории». И, в зависимости от того, что ему удастся вставить в смонтированную картину, она приобретет некий ироничный подтекст, понимание которого должно благополучно ускользнуть от Бристола. У этого продюсера есть, конечно, свои достоинства, но утонченность к их числу не относится.

Сначала Форман надеялся отразить в картине сам дух, сущность, саму природу Мексики; однако теперь он хорошо сознавал, что был слишком самонадеянным. «Мексика слишком сложна, слишком противоречива. Этот рынок — это тоже Мексика. Шикарный блеск отелей в Акапулько — и это Мексика. Так же как Хикилиско, так же как бульвар “Пазео де ла Реформа” в Мехико-Сити с его роскошными магазинами, дорогими женщинами и бизнесменами с глазами, словно высеченными из камня. И Монтеррей[42] с его обнаженными гранитными скалами и насыщенным пылью воздухом. И порт Веракрус. И все те деревушки, названные в честь святых. Разбросанные тут и там противоречивые черты и оттенки происхождения, культуры и истории. Гордое и постыдное прошлое, кровь и нежность; жалкое настоящее, все еще живое верой в будущее. Мексика — та нация, что может призвать армию, чтобы потопить в крови студенческие демонстрации. И одновременно, это страна, которая тратит две трети государственного бюджета на образование. Мексика необъяснима, рассудком понять ее нельзя, — решил Форман. — И именно это в ней самое привлекательное.»

Форман забрался далеко от рынка, теперь он шел по «кальехон»[43]. Никаких тротуаров, никаких дорожек для пешеходов, только пыль взметается ветром с саманных построек. Семейство хрюшек обосновалось в канаве, несколько куриц с пронзительным кудахтаньем роются в земле. Густой аромат маисовых лепешек — тортилий — наполняет воздух. Он повернул за угол.

— Эй, приятель, как ты меня нашел? — В узком дверном проеме выгоревшего желтого домика возвышалась фигура Лео. Его заросшее щетиной лицо было непроницаемо, а взгляд водянистых глаз — пустым и далеким. — Ты сбился с пути, приятель. Эта часть города не для туристов.

— Я не турист.

— Хочешь здесь снимать свое кино?

— Может быть. А ты здесь остановился?

Лео ухмыльнулся и вытащил ус изо рта.

— Ты не поверишь, всю вчерашнюю ночь провел здесь. Может, останусь еще на сегодня. Я-то знаю правила гостеприимства, но вот хозяйка дома гостей не принимает.

— Твоя учтивость заслуживает восхищения.

— Мексиканка, — объяснил Лео. — Они лишены настоящего стиля, иначе я бы тебя пригласил разделить с нами богатства ее дома.

— Все равно спасибо.

— Как продвигается твое кино?

— Медленно и верно. Я пытаюсь почувствовать этот город.

Лео выпрямился.

— Тебе обязательно нужно нанять проводника. Кого-нибудь надежного.

— Какого, например?

— Например, меня, малыш. В интересах искусства, я готов на все.

— За сколько, малыш?

— Я доверяю тебе, приятель, — ты не обидишь Лео.

Форман решился.

— Сегодня вечером. Чем раньше начнем, тем лучше.

— Пойдем ужинать? — спросил Лео с возрастающим интересом. — Или пить? Или развлекаться?

— Развлекаться. Будь у моего отеля в восемь.

— Можешь на это рассчитывать.

— Проводники приходят и уходят, Лео. Запомни: ценятся исполнительность и пунктуальность.

Тео проснулся, до краев полный жизненной энергией и отличным самочувствием. Он потянулся, потер грудь, согнул руки в локтях. В ванной комнате шумел душ. «Девушка, чье тело чисто снаружи, будет чистой и во всех остальных отношениях.» Он заложил руки за голову и, откинувшись назад, стал ждать.

Бетти Саймонз вышла из ванны. Ее глаза и тело сверкали, и она выглядела моложе своих лет. Вокруг талии было обернуто полотенце.

— О, ты проснулся! Я тебя разбудила? Я старалась не шуметь, ты так мирно спал!

— Ты обеспечила меня отличным снотворным, — сказал он.

— Другими словами, ты одобряешь его?

— Без вопросов. Ты прелестная штучка. — При взгляде на нее, такую юную и свежую, такую красивую от природы, Тео почувствовал нарастающее возбуждение. — Ничто так не разгоняет соки, как хороший пересып. Только так! — Он откинул простыню. — Иди сюда, — сказал он тихо.

Бетти ответила не сразу, и Тео испугался, что она может отказать ему, что ему не удалось доставить ей удовольствие. Но спустя мгновение она уже приближалась к Тео, медленно, дразняще, а в уголке ее милого ротика показался маленький язычок.

— Вы что-то хотите, мистер Гэвин?