«Он зазывал меня, встречал меня с любовью,

Слыхал ты сам не раз, как пил мое здоровье;

Бывало, на пирах он начинал хвалиться,

Что лучший друг его, конечно, пан Соплица!

Он обнимал меня! Все думали в повете,

Что были искренни высказыванья эти,

Что он дружил со мной? Нет! Знал отлично

Стольник, Что в сердце я таил…

А между тем уже шепталась вся округа,

И говорил кой-кто: «Знай, мы тебя, как друга,

Должны предостеречь: сановника пороги

Высокие, о них сломает Яцек ноги».

Я отвечал смеясь, что близостью магнатов

И дочек их не льщусь, не чту аристократов,

Что лишь по дружбе мне бывать у них приятно,

Что свататься и сам не стал бы к панне знатной.

Но задевали все ж те шутки за живое!

Я молод был, вся жизнь лежала предо мною

В краю, где могут быть увенчаны короной

И самый знатный пан, и шляхтич урожденный:

Ведь руку дочери Тенчинскому когда-то

Хотел отдать король, не предпочел магната.

Соплицы же равны с Тенчинскими, конечно,

По крови, по гербу, по службе безупречной!

Чужую жизнь разбить не трудно человеку,

Зато исправить зло порой не хватит веку!

Скажи словечко он, и мы б узнали счастье,

Быть может, до сих пор все жили бы в согласье,

Быть может, при своем возлюбленном дитяти,

При Эве милой он, при благодарном зяте

Спокойно старился, к нему б ласкались внуки!

А вышло что? Обрек обоих нас на муки,

И гибель сам нашел, и ужасы последствий…

И мой кровавый грех, и годы долгих бедствий…

Но я не жалуюсь… Себя не защищаю,

Нет… Я не жалуюсь…

От всей души прощаю, — Ведь я убил его…

Когда б он не тянул, не мучил бы, а разом

Пресек любовь мою решительным отказом,

Кто знает, может быть, все вышло бы иначе

И я, погоревав, забыл о незадаче,

Но он хитрил со мной, мол, не имел понятья,

Что в голову себе такое мог забрать я,

Мол, представлял себе совсем другого зятя!

Я нужен был ему: имел я положенье

Средь шляхты и снискал магнатов уваженье.

Он, Словно чувств моих совсем не замечая,

Все зазывал меня, по-дружески встречая.

Когда ж, бывало, с ним мы за столом сидели

И слезы горькие в глазах моих блестели,

И видел он, что я ему откроюсь скоро…

Хитрец! Переводил теченье разговора

На тяжбы, сеймики, охоты в недрах бора.

Растрогается он, бывало, за бутылкой

И станет обнимать, клянется в дружбе пылкой

(Особенно когда нужна ему услуга),

Я должен был в ответ обнять его, как друга,—

Такая злость брала! Проглатывал слюну я,

И крепко стискивал я рукоять стальную,

И саблю обнажить стремился, полон гнева.

Но непонятно, как угадывала Эва,

Что делалось со мной! Лицо ее бледнело,

С мольбою робкою в глаза мои глядела…

Она голубкою была такою милой,

И взгляд лучистый был такой исполнен силой

Небесно-ангельской, что я, забыв о боли,

Чтоб не пугать ее, смирялся поневоле.

И я, буян, в Литве прославленный когда-то,

И я, сбивавший спесь не с одного магната,

Рубака доблестный и видывавший виды,

Который бы не снес от короля обиды,

Который не прощал ни слова, ни насмешки,

Покорно умолкал пред дочерью Горешки,

Как будто бы Sanctissimum увидел…

А сколько раз хотел я перед ним открыться,

С горячею мольбой смиренно обратиться!

Но Стольник всякий раз в холодном изумленье

Глядел в глаза мои, я подавлял волненье

И разговор менял, не медля ни минутки,

О тяжбах рассуждал, переходил на шутки,

Из ложной гордости боясь Соплицы имя

Унизить хоть на миг поступками своими.

Смириться я не мог и не привык к отказу,

Какие слухи бы пошли в округе сразу,

Когда узнали бы, что Яцек я…

Соплица…

Похлебкой черною был встречен у магната…

А я держался с ним всегда запанибрата.

Что было делать мне? И сам не знал я даже.

Решил шляхетский полк сформировать тогда же,

Покинуть отчий дом, с отчизной распрощаться

И на татар пойти, не то с царем сражаться.

Поехал к Стольнику, мечтал я в эту пору,

Что как увидит он сторонника, опору,

Почти что родича, с которым крепко связан,

И вместе пировал и воевал не раз он,

И едет старый друг на край далекий света…

Быть может, Стольника растрогает хоть это?

Покажет сердце мне он, жалостью согретый,

Как робкая улитка рожки…

Ах, кто приятеля любил хотя б немного,

То искорка любви пред дальнею дорогой,

Наверно, вспышкою украсила прощанье,

Как жизни яркий луч в минуту угасанья…

Прощаясь с земляком на вечную разлуку,

И черствый человек испытывает муку.

Бедняжка! Услыхав, что я уеду вскоре,

Упала замертво — ее скосило горе!

Слезами залилась, и понял я нежданно,

Как сильно в свой черед меня любила панна.

Впервые плакал я в ответ на слезы эти,

От счастья, помнится, все позабыл на свете,

В слезах хотел обвить я Стольниковы ноги.

«Убей, — молить его в смятенье и в тревоге,—

Иль сыном назови!» Но в час последней встречи

Он обдал холодом, повел другие речи:

О свадьбе дочери, да, он просватал панну!

Гервазий, понял ты, я пояснять не стану,

Ты добрый человек!

Сказал: «Совета пана

Прошу, приехал сват от сына каштеляна,

Ведь ты приятель мой, как мне принять магната?

Сам знаешь, дочь моя красавица, богата,

А каштелян-отец из Витебска, в сенате

Хоть не из первых, но… Совет твой будет кстати!»

Что я сказал ему, не помню… Вероятно,

Невзвидел света я и ускакал обратно.