Кошевой Гордеенко, обливаясь потом, оправдывался:

— Ныне войску запорожскому подняться невозможно, Панове, потому семьдесят шесть наших казаков посланы за государевым жалованьем в Москву и там их заневолят, ежели мы за донских поднимемся…

Сиромашные, перебивая кошевого, завопили:

— Нечего его слушать. Заелся казацким хлебом! Скинуть с кошевья к чертовой матери!

Гордеенко хотел послушно атаманскую палицу положить, но его остановили еще пущим криком:

— Не смей класть, тогда скажем, как совсем не годен будешь, собачий сын! А сейчас вели быть походу… Да укажи за конями в табун войсковой послать, да полковников и войсковые клейноты отпустить…

И быть бы по «воле товариства» тому походу, если б не чрезвычайное происшествие. В открытых сечевых воротах показались монахи, присланные для увещания буйных сечевиков Киево-Печерской лаврой по приказу князя Голицына. Несколькими рядами, в черных рясах и клобуках, с хоругвями, иконами и крестами надвигались они, подобно темной туче, на запорожцев и оглушительно ревели:

— Царю небесный утешителю душе истинной…

Запорожцы-храбрецы натиска не выдержали, малость попятились. А монахи, вращая сверкающими очами, тыкали иконами прямо в морды сечевикам, устрашали:

— Зрите, како в геенне огненной над ворами и смутьянами расправу чинят!

На иконах впрямь многие разглядели, как рогатые и хвостатые дьяволята поджаривали на чурках живых чубатых запорожцев. Монахи же продолжали вещать без устали:

— И вам, нечестивцам, тако гореть, коли на сатанинское булавинское прельщение склонитесь. Бойтесь злоехидных козней лукавого! Покайтесь, безумцы!

Запорожцы, поснимав шапки, ошалело крутили головами и, отплевываясь, пробирались потихоньку к воротам.

Так была сорвана киевскими черными попами запорожская сечевая рада[22].

Но вскоре после этого запорожцы получили грамоту булавинского атамана Семена Драного, собиравшего на Донце войско для защиты казачьих городков.

«Для того разорения, — сообщал атаман, — идет с русскими полками князь Василий Володимирович Долгорукий, хотя наши казачьи городки свести и всю реку разорить. И мы войском походным ныне выступя стоим под Ямполем, ожидаем, к себе вашей общей казачей единобрацкой любви и споможения, чтоб наши казачьи реки были по-прежнему, и нам бы быть казаками, как было искони казачество и между нами казаками единомысленное братство. И вы, атаманы молодцы, все великое войско запорожское, учините к нам походному войску споможение в скорых числах, чтоб нам обще с вами своей верной казачьей славы и храбрости не утратить. Также и мы в какое ваше случение рады с вами умирати заедино, чтоб над нами Русь не владела и общая наша казачья слава в посмех не была».

Простые, сильные и убедительные слова этой грамоты дошли до сердца. Велика была казацкая единобратская любовь! Не стали больше слушать черных попов запорожцы, конные и пешие двинулись на помощь донским казакам. Конные, загонами в двести-триста человек, «купя кумач и сделав себе знамя», пробирались степными дорогами, пешие сиромашные казаки плыли на лодках с песнями:

И кошевой, хотя войсковых клейнот охотникам не дал, а препятствий никаких не чинил.

Дьяк, приехавший в Сечь из Киева, полюбопытствовал:

— Куда казаки конные и пешие путь держат?

Кошевой, потягивая вниз сивые усищи и пряча под ними смешок, ответствовал:

— Пошли те казаки и впредь многие пойдут для заготовки лесных припасов на реку Самару с нашего войскового ведома, а не бездельно…

Силы булавинцев, собиравшихся на Донце, крепли с каждым днем.

…После страшного поражения на Курлаке атаман Лукьян Хохлач немного притих, а затем снова начал собирать войско, бахвалясь летом взять Воронеж.

Когда Игнат Некрасов, приехав в Пристанский городок, объявил, что идет на Волгу и берет с собою, по распоряжению Булавина, хоперских казаков, Лукьян Хохлач вспылил:

— Не пущу с Хопра никого. Мне самому казаки нужны… Я сам в походе буду!

— Войсковой атаман лучше нас ведает, — сдержанно возразил Некрасов, — где кому быть общей пользы ради…

Хохлач сдвинул шапку набекрень, перебил заносчиво:

— А що мне войсковой атаман? Кабы не моя подмога, ему бы и войсковым никогда не бывать. Мне указывать нечего. Я своим разумом живу.

Некрасов уговаривать не стал, сказал прямо:

— Ну, ежели ты никого слушать не желаешь, нам с тобой гутарить не о чем… Прощай! Жди теперь войскового розыска за своевольство…

Хохлач сразу остыл, знал, что войсковой розыск с ослушниками расправляется сурово, а с него, чего доброго, потребуют заодно держать ответ и за погибших на Курлаке казаков. И в тоне совсем примирительном неожиданно предложил:

— Ты меня возьми с собой на Волгу, я давно туда охочусь, я бы тебе Саратов достал…

Некрасова такой оборот невольно рассмешил:

— Скоро ты передумал… И на посулы горазд. То Воронеж, то Саратов… Язык все терпит!

— А ей-богу, Игнат, ничего мудреного нет, — ответил Хохлач. — Камышин-то наши казаки без боя взяли…

Некрасов посмотрел на него с удивлением:

— Когда Камышин взяли? Какие казаки?

— Сиротининской донской станицы казаки днями взяли…

— А ты откуда дознался?

— Пристанский наш станичник сегодня сказывал, он в Камышине у свойственников гостил…

Некрасов велел позвать станичника. Тот охотно и подробно обо всем поведал.

Сиротининские казаки издавна ездили в Камышин за солью и по торговым надобностям. Узнав от них о переменах в донском войске, местные жители и гарнизонные солдаты тайно сговорились о переходе на сторону Булавина и просили сиротининских казаков оказать им помощь. 13 мая, на заре, четыреста конных сиротининских казаков подъехали к городским воротам. Солдаты предупредительно их открыли. Воевода Данила Титов случайно успел убежать, а дьяков приказной избы, офицеров, полкового писаря, бурмистров соляной продажи и кабатчиков камышинцы утопили.

Победителям досталось пятнадцать пушек, много оружия, снарядов, свинца и пороха, огромные запасы хлеба и соли. Государева казна и пожитки начальных людей и богатеев были раздуванены. Заключенные из тюрем выпущены.

Созванный затем из местных жителей и солдат круг избрал атамана, старшин, есаулов и «велел им чинить право казачье, а соль продавать по восемь денег за пуд». Солдат Иван Гуськов поехал в Черкасск с челобитьем камышинцев, просивших Булавина принять их под свою защиту.

Выслушав эту любопытную историю, Некрасов задумался. Предложение Лукьяна Хохлача теперь не казалось уже сумасбродным, тем более, что пристанский станичник подтвердил, будто камышинцы поговаривали при нем о возможном походе на Саратов, где, по их сведениям, кроме обычного небольшого гарнизона, никакой иной воинской силы нет.

— Ладно, — сказал Некрасов, обращаясь к Лукьяну Хохлачу, — Бери сотен пять доброконных казаков, иди на Камышин, там хорошенько о Саратове проведай и мне дай знать…

— А тебя где искать-то?

— Я в Паньшином походное войско собирать буду. И ежели верно сказывают, что Саратов воинской силой скуден, попытаем с тобой вместе городок тот взять…

— Возьмем! — уверенным тоном произнес Хохлач. — У меня рука легкая!

И на другой день, как договорились, Лукьян Хохлач с доброконными казаками пошел на Камышин. Некрасов для пущей верности послал с ним Левку Булавина.

Прошло несколько дней. Камышинцы, разбивая проходившие мимо речные торговые караваны, не отказывали в хлебе и одежде тянувшейся к ним отовсюду голытьбе, неудивительно, что силы волжских повстанцев быстро увеличивались.

Атаман Лукьян Хохлач был встречен в Камышине общим ликованием. Вопрос о походе на Саратов выяснился сразу. Возвратившиеся оттуда разведчики единодушно свидетельствовали о непрочности города. А камышинские солдаты Трошка Трофимов и, Иван Земин успели вооружить около тысячи человек, которые с радостью поступили под начальство булавинского атамана.