После выборов Кондратий Булавин поселился в хоромах казненного Лукьяна Максимова. Здесь каждый вечер собирались теперь его ближние товарищи и новая войсковая старшина, состоявшая из старожилых, природных казаков. Приходилось помышлять о многих неотложных делах.

Послав по настоянию своей старшины отписку царю, Булавин не очень-то верил в возможность мирного исхода… Слишком глубоко пущены корни поднятого им мятежа, никогда не простят князья и бояре пережитого ими страха и учиненных голытьбой разорений. Да и не в состоянии он, войсковой атаман, удержать голытьбу от нападений на извечных своих недругов — бояр, вотчинников, богатеев, дьяков и подьячих.

Голытьба доставляла больше всего забот Булавину и его войсковой старшине… Согласие донских казаков с голутвенным людом, существовавшее во время похода, кончилось. Борьба за старые донские права и вольности привлекала природных, старожилых казаков, но была чужда бездомной и раздетой голытьбе, требовавшей непрерывно «хлеба, зипунов и жалованья».

И в Черкасске началось то, о чем втайне давно думали наиболее дальновидные казаки… Булавин по совету Зерщикова отделил пришедшую с ним голытьбу от казаков. Шпионы доносили, что «сила его воровская живет на Черкасском острову в рознь: знатные по куреням, а бурлаки по амбарам и базам». Но избежать столкновений голытьбы с природным казачеством все равно не удалось.

Бездомные гультяи, слоняясь по улицам низовых станиц, завистливо глядя на курени донских богатеев, все настойчивее выражали желание «природных казаков всех побить и пожитки их разграбить».

Чтоб успокоить голытьбу, Булавин вводит твердые, дешевые цены на хлеб, по гривне за мешок, и выдает жалованье по два рубля, три алтына и две деньги на человека, забрав для этого двадцать тысяч рублей церковных денег. Наконец сажает под караул и высылает из Черкасска и низовых донских станиц «в верховые городки выше Кагальника» двадцать богатых стариков с женами и детьми.

Однако эти меры не помогли, а, напротив, еще больше раскололи булавинцев. Поддерживавшие Булавина домовитые и старожилые казаки, устрашенные высылкой стариков, начинают шептаться, «чтоб им тоже от того вора не погибнуть», казаки верховых городков, не получив жалованья, бегут из Черкасска «по донским городкам в свои жилища, потому, что будучи при нем долгое время, испроелись», а голытьба буянит и грозит зажиточному казачеству по-прежнему.

Кондратий Афанасьевич со своими соратниками и старшинами сидит в просторной, убранной коврами горнице, за длинным столом, уставленным всевозможной снедью, флягами и жбанами с привозным вином и домашним хмельным варевом. За открытыми окнами теплая майская ночь. Неумолчно заливаются соловьи в садах. Да слышится порой перекличка караульных. Колеблется пламя оплывающих нагаром свечей.

Булавин лохматит густые темные волосы, золотая серьга в левом ухе, качаясь, неярко поблескивает.

— Пишут с Донца атаманы Никита Голый и Сергей Беспалый, что собираются близ Святогорского монастыря царские ратные люди, — тихо и раздумчиво говорит Булавин, — и хотят явно идти для разорения наших донецких городков, и просят те наши атаманы воинскую подмогу… Того ради мыслю я, браты, отпустить отсюда на Донец тысячи две голутвенных, а полковниками над сим войском учинить Семена Драного и брата моего Булавина Ивана…

Маленький юркий Тимофей Соколов, черкасский казак, недавно избранный в есаулы, подхватил:

— Лучше не придумаешь, Кондратий Афанасьич! И на Донце защита окрепнет, и тут у нас без гультяев потише будет.

Илья Григорьич Зерщиков, сидевший среди старшин, согласно закивал головой:

— Ладно, так и приговорим всем войсковым советом.

Игнат Некрасов, тряхнув упрямой головой, сказал:

— А я, браты, паки прошу вас отпустить меня с вольницей на легких стружках для добычи на Волгу…

Старшины стали возражать:

— Негоже, атаман… Мы от государя ответную грамоту на войсковую отписку ожидаем, как нам своевольство дозволять?

Булавин, сдержав легкую усмешку, произнес:

— Верно, шарпальничать покуда не будем… А тебе, Игнат, тож с двумя тысячами конных и пеших надобно на Хопер идти в подмогу Лукьяну Хохлачу для бережения тамошних наших казацких городков…

— Сроду замирения с царем не дождетесь, — махнул рукой Некрасов. — Зряшняя проволочка!

— Вот и я так-то мыслю, — отозвался Семен Драный. — Не для гостевания драгунские и солдатские полки собирают… Боя не миновать. И нечего головы морочить царским милосердством, надо о своей выгоде помышлять, браты…

— А ты, Семен, какую свою выгоду разумеешь? — задал вопрос Булавин.

— Ныне, слыхать, атаман Ивашка Павлов с бурлаками на Волгу вышел, и кабы Игнат с голытьбой нашей соединился с ними — куда как важно было бы. Царь-то с боярами головы почесали бы, куда им ратных людей посылать: то ли супротив нас, то ли для охранения волжских городов?

Булавин в душе был с Игнатом и Семеном согласен, но, зная, что большая часть старшин, надеясь на мир с царем, настроена против, ничего не сказал, решив поговорить об этом с Игнатом и Семеном наедине.

— И той же пользы нашей ради, — продолжал Семен Драный, — с запорожскими и кубанскими казаками о всяких общих делах душевно договориться и пересоветовать надо, и пересылку немедля о том учинить…

— От запорожцев ничего доброго не чаю, — вставил Зерщиков, — Кондратий Афанасьич сказывал, как они меж себя в Запорогах советовались, и души позадавали, чтоб всем быть с_; нами в соединении и друг за друга радеть, а к Черкасскому и для совета никто от них не пришел…

— Написать все же запорожцам следует, Илья Григорьич, а также и кубанским казакам, — сказал Булавин. — Веры нам весной не дали запорожские старики, видно пугнул их кто-то из черкасских старшин нашей слабостью, а ныне мы не слабы… Пусть ведают и в Запорогах и на Кубани, что ныне у нас в единогласии тысяч сто и больше, и много русских людей отовсюду бегут к нам на Дон денно и нощно с женами и детьми от изгоны царя нашего и от неправедных судей…

Некрасов добавил:

— От кубанцев и того таить не нужно, о чем прежде мы гутарили. Ежели царь станет утеснения нам чинить, то мы всем войском от него отложимся и будем милости просить у кубанцев нас от себя не отринуть…

Старшины не спорили. Булавин поднялся из-за стола:

— Добрый совет всегда впору, браты, поступим, как тут говорили… Отпустим вольницу на Донец и Хопер и пересылку с запорожцами и кубанцами учиним, а низовому и верховому казачеству велим для всяких военных случаев быть в готовности… — Булавин сделал передышку, обвел глазами старшин и атаманов и, хмуря брови, закончил так — А крикунов и шептунов, коими всякая подлая небыль про пас разносится, ты б, наказной атаман Илья Григорьевич, брал под караул… Нет большего худа для нас, браты, нежели распри меж собою… отныне недруги наши, творящие сию злохитрость, пощады пусть не ожидают. Вольность дороже всего! Не позволим недругам рушить согласие наше, коим вольность держится!

…Кондратий Афанасьевич, проводив старшин, долго еще оставался в задумчивости. И тревожили его не одни войсковые дела…

Жена Ульяна, благополучно родившая в конце прошлого года сына, продолжала жить у сестры под Белгородом, так как выехать на Дон было трудно, дороги охранялись слободскими солдатами. Булавин послал трех проворных трехизбянских казаков выручить жену, и казаки добрались до места, но возвратились обратно с печальным известием: жена и сын схвачены по приказу Белгородского воеводы и посажены в острог[19].

Грамоты Булавина к воеводе с просьбой отпустить жену и сына ни к чему не привели. Приходилось искать более действенные способы освобождения. Кондратий Афанасьевич хотя и часто ссорился с женой, а, не видя ее долгое время, соскучился, да и не терпелось поскорей увидеть, прижать к сердцу маленького сынишку.

Булавин хотел сначала послать на Белгород сильный казачий отряд, а потом раздумал. В Белгороде, во-первых, стояли солдатские полки и была артиллерия, а, во-вторых, при подходе казаков жену с сыном могли отправить куда-нибудь дальше, в неизвестные места.