Не помню, сколько я исходил, прежде чем вышел на эту поляну. Здесь было меньше тумана. Прямо на глазах он расходился, и сквозь него открывался необычайный пейзаж. Я остановился, чтобы отдышаться. Картина производила впечатление особой, неземной красоты. Картину эту сотворил расходящийся, разорванный на клочья туман.

Я любовался, пока что‑то тяжелое не ухнуло внизу. Я посмотрел в ту сторону и обомлел. На поляне в клочьях тумана показался Великан.

Вслед за испугом у меня появилась надежда остаться незамеченным. Нас разделяла полоса тумана. Мне достаточно было присесть, чтобы спрятаться за нее. Однако Великан, хоть и был сосредоточен, шел прямо на меня. Казалось, он углублен в свои мысли, и знает свою цель, и свободно идет к ней. Когда он пересек полосу тумана, у меня не осталось никакой надежды. И когда он подошел ко мне и, ничуть не удивившись стал что‑то говорить, меня охватил ужас. Он стал делать странные движения. Я заметил, что и я делал такие же странные движения. Потом стало ясно: он повторяет меня. Но он не передразнивал меня, а был как‑то связан со мной — так, что мои движения передавались ему. — Перестань суетиться, ты мне мешаешь — сказал Великан.

— А что я тебе делаю? — вырвалось у меня детское оправдание. Великан усмехнулся.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Юрра, — протяжно отметил он ударение на последнем слоге.

Я вспомнил, что где‑то в Прибалтике так называют море.

— А куда ты идешь?

— На встречу. С тобой. С собой. Он помолчал и как бы про себя грустно сказал:

— Да… Ты меня не помнишь… Ты себя не помнишь. Мне показалось, что передо мной стоит и заговаривается сумасшедший.

— Знаешь что, иди своей дорогой, я пойду своей — предложил я. — Так было до сих пор. Но вряд ли ты от этого выиграл, — ответил он.

Я понял, что он меня так просто не отпустит.

— Тогда пойдем вместе.

— Если б это было возможно, — помечтал он и добавил: — Мы ведь уже были вместе.

При этих словах лицо Великана показалось мне очень знакомым.

Конечно, я его знаю! Это лицо… Настолько знакомо — и не могу вспомнить…

— Мы расстались в детстве, — он помогал мне вспомнить что‑то очень знакомое. Смотрел на меня спокойно — с высоты своего огромного роста.

— Детство… Одним из увлечений были кони.

— А ты на конях много катался? — спросил я. Он кивнул, дав знать, что одобряет мою попытку. У моего дяди было две лошади. Одна считалась моей. — А твоя лошадь была та, что худая, резвая. Лицо Великана еще более просветлело:

— Ты тайком подкармливал ее хлебом и яблоками, чтобы у нее было больше сил. Потом тебя отвезли к тетке. Ты долго не мог привыкнуть. Прятался и плакал по маме, друзьям, лошадям…

Дальше можно было не продолжать. Меня осенила догадка. Однако я понял по его глазам, что было излишней откровенностью признаться, что в нем я узнал себя. Я вспомнил свои детские фотографии и сказал:

— Ты почти не изменился.

— Аты изменился сильно. Ты почти другой, — не жалел он меня.

— Да, но столько лет прошло. — Пытаясь оправдаться, вспомнил я греков: старому коню и бежать осталось меньше.

— Дело не только в этом. Он помолчал и, понизив голос, как будто сообщая секрет, сказал: — Ты заблудился.

— Это не беда. Туман… Я говорил товарищу, чтобы не отрывался.

Но великан меня не слушал. — Я сейчас найду дорогу. Эти ме-. ста мне знакомы…

— Сомневаюсь, — мрачно отрезал Великан. — Своей дороги ты уже не найдешь.

— А это почему?

— Ты ходишь не в том пространстве.

— А в каком пространстве мне ходить? Я живу на Земле. Я не марсианин. И не космонавт. Я простой человек.

— Это пространство и искалечило твой ум.

— Это как же?

— Ты забыл, что существует простор, в котором нет никакого центра. Простор… — Он мечтательно посмотрел вдаль и, вздохнув, продолжал: — Когда нет центра, тогда хорошо: свобода… добро… красота.

Мне показалось, что он заговаривается. Чтоб вернуть его внимание, я спросил:

— Что за центр? Вот у меня он есть?

— У вас центр один. — Со мной он объединял всех взрослых. — Это вы сами, по своим представлениям о себе. Каждый из вас старается творить его.

— Так, по — твоему, мне забыть себя?

Он не обратил внимания на мои слова:

— Ваш образ создает пространство вокруг себя. В своих взаимоотношениях с людьми, с вещами, с идеями. Этот центр творит вокруг себя одиночество. И все потому, что знает только один путь удовлетворения себя — через желание и владение. А им сопутствует тревога.

Он усмехнулся и, покачав головой, закончил как‑то коряво:

— Как смешна эта деятельность самозащиты!

Пока я старался осмыслить его слова, он повернул разговор в другую сторону.

— И со временем у тебя нелады, — заявил он. — Да, времени у нас всегда не хватает, — старался я оправдаться.

— Вы рассчитываете на время, чтобы водворить порядок. А время только порождает беспорядок… Нельзя стремиться и к удовольствию, и к миру одновременно.

— Всему свое время. Все должно совершаться в свое время, — умничал я в свою очередь.

— Дело не в этом, — упрямо поправил он меня. — Откуда происходит ваше представление о длительности? Вы испытывали какое-то наслаждение, вам хочется, чтобы оно продолжалось, а ваш ум, питая это воспоминание, дает ему новую жизнь, то есть возможность длиться. У нас, когда мы были вместе, этого не было.

Я решил его поймать на большом противоречии: он против удовольствия, против наслаждения. А разве дети не к ним тянутся постоянно?

— Когда мы были вместе, мы не были аскетами. Все мое детство — беготня за удовольствиями.

— Э — э нет, — прервал он меня. Было видно, что я задел его за живое. — Та наша чистая бескорыстная радость — это одно. Тогда было неведомое. То была радость естественная, непосредственная, здоровая. А теперь у тебя, благодаря твоей памяти, радость превратилась в потребность наслаждения. И возишься ты с ней, как собака с костью. Ах, если бы ты смог очистить свой ум от всего прошлого, если бы ты мог вычистить весь этот сор!

— Что бы это мне дало? — спросил я.

— Ты бы снова увидел красоту. Нету, которая возбуждает. Красота, о которой я говорю, не содержит никакого стимула.

Мне всегда казались рассуждения о красоте туманными, и я решил вопросом вернуть его на путь логики:

— Что за сор ты мне советуешь выкинуть?

— Все, что заимствовано тобой. Все, что не произошло с тобой. Заимствованное знание — обман. Человек обладающий заимствованными знаниями, теряет связь со своим сердцем. Истинно только то, что происходит с нами. Когда мы были вместе, истина была в нас без доказательств. Она цвела, — закончил он очередным упреком.

— Можно подумать, что мы тогда много знали! — воскликнул я. — Только и знали слушать все, что нам говорили взрослые, — и правду, и сказки.

— Тогда у нас была вера.

— А сейчас у нас — убежденность! — гордо заявил я.

— Сейчас у вас убежденность и сомнение, — поправил он. — Но это почти одно и то же.

Он снова говорил о всех взрослых.

— Что же общего ты находишь между убежденностью и сомнением? — поинтересовался я.

— Убежденный ум — это как бы поставленный вверх ногами ум сомневающийся. Вы говорите все время о развитии. Так вот, развитие убежденного ума приводит к сомнению, а развитие сомневающегося ума — к убежденности.

— Правильно, — прервал я его, — так и происходит познание и постигается истина.

— Нет, — возразил он, — истина случается. Она не постигается какими‑то приемами.

— Особенно, когда веришь, — съязвил я. Не обращая внимания на мой тон, он ответил:

— Жаль, что ты променял веру на убежденность и сомнение. Вера — доверие, глубокое доверие, рождающее любовь. Мы это хорошо знали, когда были вместе. А потому знали красоту.

Я решил действовать его приемом и говорить о слабостях детей.

— Конечно, — сказал я, — у детей одно представление об истине. Но нельзя же взрослым навязывать его. У детей нет логики, точнее