И каждому доставалось по теме. Жалко только, что в конце концов инспекторы поняли, что перед ними разыгрывают инсценировки…
Усевшись на окне третьего этажа, с полным бокалом вина в левой руке, какой-то чуть-чуть трезвый корнет громогласно приветствовал знакомых прохожих. Юный паренёк глядел на это в оба глаза, всегда поражаясь то ли храбрости, то ли глупости корнета. Только потом, через двадцать пять лет, Деникин, начальник штаба Восточного отряда Маньчжурской армии, да генерал Ренненкампф, командующий той самой армии, вспоминали те годы. Сложно было признать в начальнике Деникина того самого корнета…
Осенью тысяча восемьсот девяностого года, после записи в Первый Стрелковый полк, квартировавший в Плоцке, Деникин поступил в Киевское юнкерское училище с военно-училищным курсом, а вместе с Антоном Ивановичем ещё человек девяносто…
Пустые пушечные амбразуры, серые сводчатые стены-ниши, — и особый дух, аромат истории, овевавший крепость, в которой располагалось училище. Может быть, именно из-за него очередной смельчак спустился на землю по жгутам, связанным из белья да тряпья, а потом быстро-быстро, изредка оглядываясь на громаду крепости, идёт к Днепру. Тиха украинская ночь — да только волнения полна: Деникин это понимает через несколько часов.
В открытое окно с лёгким звоном падает штык с прикреплённым к нему концом верёвки и фуражку. Следом показывается и очередной "гуляка". Двое его товарищей, весело и чуть пытливо подмигивая, рассовывают по карманам, кладут за пазуху все те вещи, которые не должны быть у того, кто в данный момент склонился над учебниками в казарме. Вот только с шинелью сложнее всего: в карман-то не положишь. И Деникин, перекрестясь, накидывает её на себя, а затем с напускной безмятежностью идёт в роту. И как назло: звуки приближающихся шагов. Антон Иванович только и успевает, что нервно сглотнуть.
— Вы почему в шинели? — спрашивает Деникина показывавшийся дежурный офицер, поигрывая желваками и глядя прямо курсанту в глаза.
— Что-то знобит, господин капитан.
Ничего, кроме сомнения, не мелькает во взгляде дежурного офицера. А в памяти всплывают: ночь, Днепр, верёвка…
— Вы бы в лазарет пошли…
— Как-нибудь перемогусь, господин капитан, — на сердце сразу отлегло…
Лёгкая дрожь в коленях: ещё бы, ведь экзамен пор русскому языку! И не только волнение перед экзаменатором, но и мысль: "Сработает или нет?" — не дают покоя и возможности успокоения.
— Ну-с, Вам попался билет под номером десять, изволите подготовиться?
— Так точно, — Антон Иванович окидывает взглядом кабинет. А затем идёт к парте. Губы еле заметно двигаются, считая…
А вот и десятая парта. Рука подныривает под неё. Ну-с, и заветный ответ на ужасный билет тут, ничего с ним не случилось…
Годы шли, и вот уже в тысяча восемьсот девяносто втором году — первое место настоящей службы, артиллерийская бригада в Седлецкой губернии, в городе Беле. Жило там тысяч восемь человек, три тысячи поляки да немножко русских, служилый "элемент", а остальные — авраамиты. Евреи-факторы, торговцы, облегчали службу тем, что могли достать практически и почти что в любых количествах — были бы только деньги. Правда, по договорённости офицеры одевались и даже обзаводились мебелью в долгосрочный кредит — жалованье-то было очень маленьким, пятьдесят один рубль в месяц, например, у Антона Ивановича. Служба, такая же скучная и местечковая, как и сам городишко, шла своим чередом. Первые пять лет прошли без особых изменений и потрясений. Всё переменилось с приходом нового командира. Он оказался настолько груб, циничен, нагл и глух к голосу разума, что даже не подавал руку своим подчинённым. О характере нового командира можно было своё мнение вынести, узнав, что однажды его угораздило заблудиться (и это после двух лет пребывания в Беле!) в собственной части, отчего бригада, в конном строю, ожидала его полтора часа…
И понеслось…В ответ на грубость и беспросветность войсковой жизни — пьянство, кутежи, карты. Три самоубийства — и рапортот лица всех обер-офицеров о событиях в бригаде. Вслед за разразившей по получении этого рапорта грозой в Петербурге "полетели шапки": несколько начальников ушли в отставку, а командир бригады был выгнан со службы…
И наконец-то — Академия генерального штаба. Экзамены пройдены благополучно, и осенью тысяча восемьсот девяносто пятого года Антон Иванович начинает трёхгодичное обучение. Курс был, мягко говоря, непосилен для обычного человеческого разума: за два года теоретического обучения нужно было пройти славистику, историю с основами международного права, государственное право, геологию, геодезии. И, как ни странно, очень долго совершенно не изучали опыт последней русско-турецкой войны. За почти тридцать лет — ни слова о тех событиях…
Собрание гвардии, армии и флота. Сам императора и сановники слушают речь профессора Золотарёва, вещающего о внутренней политике Александра III, по чьему повелению было заложено офицерское собрание.
Лектор переходит к вопросам внешних сношений — и обрушивается с жаром на прогерманскую политику Миротворца. В передних рядах, среди придворных, раздаются возмущённые шёпотки и глухой ропот, специально, демонстративно двигают стулья, переговариваются, недобро, с гневным прищуром посматривают на профессора. И, после речи, — подходящий к профессору Золотарёву Николай II, горячо благодарящий за правдивую характеристику правления его отца…
Экзамен. История военного искусства. Ваграмское сражение. Деникин рассказывает некоторое время о ходе сражения, как вдруг его прерывает экзаменатор, Баскаков.
— Начните с положения сторон ровно в двенадцать часов.
Антон Иванович силится вспомнить, было ли что-нибудь значительное в это время, однако ему кажется, что никакого перелома не было. Поэтому экзаменуемый начинает сбиваться, всё никак не может подступиться к этому моменту, Баскаков раздражён.
— Ровно в двенадцать часов.
Снова то же самое.
— Быть может, Вам ещё с час подумать нужно? — бесстрастный голос и презрительный, морозный взгляд поверх собеседника.
— Совершенно излишне, господин полковник, — комиссия потом, словно издеваясь, дала Деникину шесть с половиной баллов, когда для прохода на второй курс требовалось семь. Пришлось начинать заново…
Мукден. Японцы стреляют по позициям одной из дивизий Конного отряда. В наблюдательный пункт, установленный в относительно безопасном месте, приезжает запыхавшийся, растерявшийся Баскаков раз за разом приезжает, чтобы узнать, "как думает Антон Иванович" по поводу манёвров японцев. И так до того, пока не попал под жаркий огонь пулемётчиков из Страны восходящего солнца. Деникиным овладело удовлетворение от встреч как расплаты за тот двенадцатый час Ваграма…
Антон Иванович так и не был причислен к генеральному штабу: за характер. Поднявшийся против порядков, царивших в Академии, в самих верхах Военного министерства, он не смог победить систему. До самой весны тысяча девятисотого года он боролся за вполне заслуженное место, а затем вернулся в свою бригаду…
А там, с появлением нового командира, настал новый порядок: даже карточную игру, штос, прекратили: генерал Завацкий однажды прямо сказал, что не позволит азартной игры среди батарейных офицеров. Сперва штос нашёл пристанище в холостяцких квартирах за зашторенными окнами, но не прижился и там, окончательно сгинув. Даже на гауптвахту при Завацком не сажали, хотя многие предпочли бы это наказание, чем разговор в течение нескольких часов в кабинете генерала:
— Перспектива незавидная. Легче бы сесть на гауптвахту. Это — человек, обладающий какой-то удивительной способностью в безупречно корректной форме в течение часа доказывать тебе, что ты — тунеядец или держишься не вполне правильного взгляда на офицерское звание, — рассказывал потом один из товарищей Деникина, вытиравший струившийся со лба пот…