Вера Белоусова

Жил на свете рыцарь бедный

ГЛАВА 1

До Москвы оставалось примерно два часа лету. В столице стоял ненормально теплый для ноября и чрезвычайно серый день. Пассажиры самолета об этом еще не знали, а если бы знали, то едва ли смогли бы себе представить — самолет летел над облаками, и в иллюминаторах, если приподнять заслонку, сияло безукоризненно голубое небо.

Перелет был долгий и утомительный. Пообедав, пассажиры как-то разом раскисли и приобрели особенно помятый вид. После того как стюардессы последний раз проехали по рядам, собирая тарелки, почти все прикорнули, пристроившись кто как мог.

В салоне второго класса, в третьем ряду у окна сидел молодой человек, на вид лет тридцати, высокий — о чем свидетельствовали колени, выпиравшие вверх под острым углом, — с большими светлыми глазами и густой шевелюрой, настолько белокурой, что при определенном освещении она казалась седой. Фамилия молодого человека была Мышкин — милиционер Мышкин, майор Мышкин, которого коллеги упорно именовали не иначе как «инспектором» — по ряду причин, речь о которых впереди.

Мышкин возвращался домой после трехлетнего отсутствия. Причиной его отъезда была «бандитская пуля», которую не смогли вынуть на родине, с большим трудом удалили за границей, после чего долго залечивали последствия и ставили инспектора на ноги.

Место рядом с Мышкиным пустовало, чему он был чрезвычайно рад. Сперва рядом с ним сидел краснолицый солидный господин, каждые две минуты подзывавший стюардессу и просивший красненького. Он рвался общаться, все время говорил что-то то по-русски, то по-немецки, причем на обоих языках — с сильным акцентом. Мышкин поднимал голову от книги и вежливо отвечал, потихоньку изнывая. Потом господин, видимо, добрав нужную дозу, удалился в конец салона — да так там и остался. Не то заснул в сортире, не то нашел более разговорчивого собеседника.

Мышкину это пришлось очень кстати. Он все-таки немного нервничал. Его не покидало ощущение, что необходимо наконец сосредоточиться и все как следует обдумать. Он прекрасно сознавал, что это самое намерение — все обдумать — не оставляет его уже по меньшей мере месяц — во всяком случае, с того момента, как он взял билет, а вообще-то еще дольше. В сущности, это означало, что ничего заранее обдумать невозможно, а надо будет приехать и по ходу дела разбираться и в заданных условиях, и в себе. И все-гаки последние два часа — это был как бы… последний шанс, что ли…

Но и тут ничего не вышло — то ли от усталости и сонливости, а может, как раз от волнения. Мысли разбегались и путались и цеплялись за какие-то совершенно посторонние мелочи. Тогда Мышкин плюнул и попробовал почитать. Но и тут результат получился какой-то странный. Между прочим, книга, которую он читал, вроде бы плохо подходила на роль дорожного чтива. Не детектив, не журнал какой-нибудь, не газета — а толстенный том известного классика. Мышкин сам не смог бы толком объяснить, почему его потянуло сунуть ее в ручную кладь и потащить с собой в самолет. Вообще у него с этой книгой были странные отношения. Она ему, конечно, нравилась — кому же она не нравится! Но как-то смущала, что ли… Из-за дурацкого совпадения имен, вероятно. «А теперь еще и ситуаций», — неожиданно подумал он и чуть не фыркнул вслух.

С чтением тоже не получалось. Мышкин машинально перелистывал страницы, борясь со сном, и тер глаза, пока не поймал себя на том, что, в сущности, давно уже не читает, а думает о своем, хоть размышления его и касаются сюжета этой самой книги. Его вдруг ужасно заинтересовал вопрос: возможно ли, чтобы отношения четырех людей запутались до такой степени, чтобы их нельзя было разрешить ничем, кроме убийства? Похоже ли это на правду? Он до такой степени увлекся, что начисто забыл о своем намерении «все обдумать». При этом, надо сказать, что собственная постановка вопроса казалась ему самому несколько странной. «Какой-то нелепый подход… — сказал он сам себе. — Милицейский какой-то, ей-богу… Похоже — непохоже… Ни тебе философии, ни психологии… Мотивы и улики…»

Так он себе сказал, но скорее для порядку, а сам продолжал размышлять в том же духе, пока все-таки не заснул. Самолет тем временем стал заходить на посадку.

По странному стечению обстоятельств эту же книгу примерно в то же самое время, а может, чуть позже, но, во всяком случае, в тот же самый день обсуждали два других человека в совсем другом месте. В самом этом факте не было, разумеется, ничего удивительного — кто только и где только эту книгу не обсуждал… Удивительно было то, что именно этим двум людям суждено было сыграть в жизни Мышкина довольно большую роль, причем в самое ближайшее время. Мышкин, надо полагать, сильно удивился бы, если бы узнал, как хитро и неожиданно все закрутится.

Книгу обсуждали две девушки, бывшие одноклассницы, обе лет двадцати с небольшим, обе чрезвычайно хорошенькие. Ничего, кроме факта совместной учебы, их, казалось бы, друг с другом не связывало. Может быть, они бы и не встретились ни разу после выпускного вечера, если бы одна из них, Катя, не звонила время от времени — впрочем, довольно редко — другой, по имени Агния, или Аня, и не напрашивалась в гости на чашечку кофе.

Никакой симпатии они друг к другу не испытывали. Если бы каждую из них спросили, как она относится к другой, обе почти наверняка пожали бы плечами и сказали бы: «Никак». И сказали бы неправду — может, не солгали сознательно, а так… ошиблись. Что-то же заставляло Катю время от времени появляться на Анином горизонте… Что касается Ани, то она, может, и предпочла бы Катю не пускать, да, на беду, была слишком хорошо воспитана, воспитание не позволяло. У нее, у Агнии, возможно, были свои соображения насчет того, зачем она Кате понадобилась, но этими соображениями она никогда и ни с кем не делилась. Больше того, и про себя старалась не додумывать их до конца.

Надо сказать, что на этот раз они встретились случайно, после большого перерыва — просто столкнулись у магазина «Мелодия». Катя, разумеется, не упустила возможности — дошла, болтая о том о сем, до Аниного подъезда, и тут Анина деликатность, как обычно, взяла верх над чувством первого порядка, и она, проклиная себя на чем свет стоит, вежливо промямлила: «Зайдешь на минуточку?»

И вот теперь они сидели, забравшись с ногами на диван, в Аниной комнате, потягивали кофе с ликером и перебирали общих знакомых — кто где, кто с кем, кто что делает. В комнате было довольно жарко. Обе сбросили свитера и оказались одеты почти одинаково: в джинсах и тонких белых рубашках.

Надо сказать, что обе девушки были замечательно хороши собой, каждая в своем роде. Катя была красотка в стиле Брижит Бардо. У нее была роскошная белокурая грива, в тот момент подобранная вверх и заколотая на затылке, и роскошная же фигура — длинные, красивые ноги, при осиной талии и роскошном же бюсте. Кроме того, у нее был большой, красивый и чувственный рот и огромные серые глаза, которым она умела придавать специальное, восхитительно-бессмысленное, «баранье» выражение. «Бараньим» это выражение назвал, между прочим, один из самых страстных ее поклонников. Так что ничего оскорбительного тут не было — наоборот, чистейшее восхищение. И действительно, против этих огромных глаз, с их специальным выражением, мало кто мог устоять.

Аня была повыше ростом, с чуть более спортивной фигурой. Стрижка у нее была короткая, под мальчика, волосы — темно-русые, с редким «медовым» отливом, черты лица — тонкие и правильные, глаза — почти совсем черные и тоже огромные, никак не меньше Катиных, плюс — необыкновенной красоты кожа и изумительный цвет лица.

Аня в тот момент училась на четвертом курсе филологического факультета, а Катя… Катя в тот момент нигде не училась…

Что же до книги, то она лежала, раскрытая, на столе, и разговор о ней зашел не сразу и совершенно случайно.