— А меня обожгло при взрыве баков на горящем самолете, который мы пытались сбросить с палубы.

Но Ясудзиро интересовало не это.

— Что ты знаешь о летчиках нашего отряда? Что служилось с Моримото и старшим лейтенантом Кэндзи Такаси?

— О господине старшем лейтенанте я ничего не знаю. А нашего командира, Моримото-сан, пришлось извлекать из горящего самолета. Это его «97» лишил меня ноги. — Годзэн покосился на заколотую булавкой штанину. — Господин капитан 3 ранга вернулся с задания почти без горючего, а палуба была занята двумя поврежденными машинами, которые мы не успели свалить в море. На другие авианосцы их не приняли. Там после американского налета творился ад. Господин командир отряда вынужден был садиться на «Акаги», на приземлении зацепился за другой самолет. Штурман погиб, стрелок остался невредим, а господин капитан 3 ранга был в очень тяжелом состоянии. У него оторвало стопу ноги.

— Где он сейчас?

— Не могу знать. На плавучем госпитале «Сакитомару» его не было. Я узнавал у фельдшера.

Годзэн замолчал. Ясудзиро с грустью подумал о том, что потерял всех своих друзей.

— Вы, господин старший лейтенант, знаете, что погибли и другие авианосцы — «Сорю», «Хирю» и «Кага»?

— Да, Годзэн, я слышал эту ужасную новость. — Ясудзиро повернулся и, не прощаясь, двинулся прочь, опираясь на скрипучие бамбуковые костыли. Ему захотелось побыть одному.

Через несколько дней после этого разговора к Ясудзиро обратился с жалобой на унтер-офицера Годзэна незнакомый матрос 1-й статьи с медалью Восходящего солнца, прикрепленной к госпитальному халату. Он был контужен: голова его и руки тряслись, а из глаз катились слезы обиды. Сильно заикаясь, матрос сначала поведал, за что получил награду. Их сторожевик был потоплен американским эсминцем милях в тридцати от острова Трук. Когда янки начали подбирать плавающих, то он не захотел, подобно некоторым трусам, подниматься на палубу вражеского корабля. Он предпочел смерть пленению и отплыл подальше от эсминца. Тех японских моряков, кто отказался сдаваться в плен, американцы расстреляли. Он спасся лишь потому, что был один и далеко от группы, держащейся за обломки.

— Когда я рассказывал в палате о своем подвиге, — говорил он, шмыгая носом, — унтер-офицер Годзэн сказал, что, видимо, раньше я был просто кретином, а теперь, после контузии, я стал идиотом с медалью.

Ясудзиро чуть не улыбнулся. Этот Годзэн умел дать точное определение.

— Он осудил мой подвиг, господин старший лейтенант, сказав, что умный человек на моем месте сдался бы. И вообще этот Годзэн проводит красную агитацию. Вчера он сказал, что война приносит простым людям только горе, что инвалиды войны, какие бы они ни были герои, не нужны ни семье, ни государству. А японский народ он назвал покорным скотом, который генералы и адмиралы гонят в бой.

— Хорошо, — остановил его Ясудзиро, — я сегодня же разберусь с ним и накажу его. Спасибо тебе за бдительность и честность. Ты поступил как настоящий патриот. А теперь попрошу тебя никому не говорить о нашем разговоре. Это военная тайна.

Польщенный матрос 1-й статьи замер по стойке «смирно», словно Ясудзиро собирался приколоть на его застиранный халат еще одну медаль.

«Почему заики всегда так многословны? — размышлял Ясудзиро, глядя на физиономию матроса, небрежно слепленную природой. — А этого олуха Годзэна нужно строго предупредить, пока он не угодил за решетку».

После завтрака он сел на скамейку недалеко от отделения, где лежали нижние чины. Вскоре он увидел знакомую фигуру на костылях.

— Годзэн, — окликнул он его, — иди-ка сюда! Ты почему оскорбил героя, награжденного медалью Восходящего солнца?

Механик, опустив голову, молчал.

— Мне стыдно за тебя, Годзэн. И если бы не ожоги на твоем лице, полученные в бою, то я бы нахлестал тебя по щекам. И еще учти: я не заявлю сегодня в жандармское отделение о твоих разговорах только потому, что до ранения ты честно выполнял свой долг перед императором, ну и, пожалуй, еще потому, что мы пролили свою кровь в одной битве. Иди, Годзэн, и не забывай о том, что за свои речи ты можешь здорово поплатиться. Выкинь из головы вредные заблуждения.

Годзэн молча поклонился.

Но попытка отвести от него угрозу заключения в военную тюрьму не удалась. Или же Годзэн не прекратил своей агитации, или же матрос 1-й статьи не сдержал слова и выдал «военную тайну».

— Старший лейтенант, — обратился к нему капитан, сосед по палате, — кто этот одноногий, с которым вы разговаривали во дворе?

— Бывший механик с «Акаги».

— Его и еще нескольких матросов сегодня ночью арестовали жандармы.

— За что?

— Они обычно об этом не распространяются. Но я слышал, что за враждебную агитацию.

— Не может быть! — Ясудзиро удалось довольно естественно изобразить удивление. — Такой был примерный унтер-офицер. Куда же его под арест, у него рана не закрылась!

— Ничего, — улыбнулся капитан, — в тюрьме у него быстро все заживет.

Ясудзиро вышел из палаты с гадким осадком от разговора. И почему-то было жалко одноногого Годзэна.

Спасаясь от госпитальной скуки и от неприятного общения с соседом по палате, Ясудзиро набросился на газеты и журналы. Особенно внимательно он перечитывал сообщения о боевых действиях. Некоторые статьи военных комментаторов приводили его в недоумение.

Японская пропаганда оценила сражение у атолла Мидуэй как свою победу. Но где же эта победа? Атолл остался в руках американцев. Авианосное соединение потеряло лучшие ударные корабли. Фактически японский флот оказался без авиационного прикрытия.

Американские потери на фоне японских были весьма незначительными. У них затонул только авианосец «Йорктаун» и эсминец «Хамман».

И это называется победа?

Почему их обманывают? Неужели кому-то нужно, чтобы он, воин и самурай Ясудзиро Хаттори, не знал правды? Или же эта правда, не сдобренная ложью, чересчур неприглядна?

В начале декабря Ясудзиро выписали из госпиталя. Он ходил без трости, почти не хромая. Но общее состояние здоровья оставалось слабым и удручающим. Медицинская комиссия временно не допустила его к полетам, предоставив месячный отпуск с выездом к семье.

Сбросив опостылевший за долгие месяцы болезни халат, насквозь пропитанный запахами лекарств и дезинфекции, он надел новую форму, только что принесенную от портного. Старая со всем его имуществом пошла ко дну вместе с «Акаги». Пока он находился в госпитале, ему был присвоен чин капитан-лейтенанта, а грудь мундира украсила еще одна награда — орден Золотого коршуна — высшая награда за летные заслуги.

Обласканный милостью микадо, с деньгами, скопленными за четыре месяца, он ехал домой, к родителям, к Тиэко-сан и дочери Сатико. Но ему было невесело. Он возвращался в Хиросиму израненным и контуженным, отстраненным от полетов, со своими грустными раздумьями и сомнениями. Это не было возвращение с победой.

А на Тихом океане не смолкал гул сражений. Американцы шли в контрнаступление.

Глава семнадцатая

Роберт Харрис поставил в стенной шкаф спортивный чемоданчик с бейсбольными доспехами и переоделся в пижаму.

Вот уже скоро два месяца, как они вернулись в Гонолулу с атолла Мидуэй.

Победа над армадой Ямамото досталась нелегко. В сражении за остров Мидуэй немало его товарищей из армейской авиации погибло, и это угнетало; зато на тех, кто остался в живых, фортуна опрокинула рог изобилия.

Америка чествовала своих героев. Командование реквизировало для летчиков лучшие отели Гонолулу, чтобы они могли встряхнуться и прийти в себя от пережитых ужасов.

Роберт Харрис и Чарлз Мэллори жили как на модном курорте, наслаждаясь покоем и комфортом. Пилоты гораздо чаще играли в регби или бейсбол, чем поднимались в небо для тренировки.

Парни из 332-й эскадрильи выглядели браво: смуглые от загара, с выгоревшими от солнца и морской воды волосами, веселые, полные энергии и желания проваляться на пляже Уайкики до самого разгрома Японии.