— Ой-ой-ой, сколько вишен! — невольно вырвалось у него.

Карие глаза Саньки забегали по зеленым вершинам дерев, врезывались в самую чащу и находили бесчисленное множество спелых вишен.

— Дедушка, чьи они? — спросил Рыжик.

— Кто, касатик?

— Да сады?

— А горожанские они. У кого домик, у того и садик имеется…

— Хорошо здесь, дедушка! — с чувством проговорил Санька, войдя в город.

Здесь все для него было ново, и все ему здесь нравилось. С дедушкой он держал себя совершенно свободно и нисколько его не боялся. Рыжик имел способность скоро привыкать к людям и к новым местам.

В городе народу было мало. Все, должно быть, попрятались от жары. Тишина и покой царили на безлюдных и немощеных улицах Незнамова. Только на обширной базарной площади, куда наши путники попали, пройдя несколько улиц, заметно было движение. Здесь не было ни садов, ни маленьких домиков. Квадратная площадь была с трех сторон застроена каменными одноэтажными корпусами, в которых помещались лавки, магазины и амбары. На восточной стороне площади возвышалась многоглавая церковь с высокой желтой колокольней. Мужики, бабы, дети, горожане, монашки шумной толпой двигались по площади. Говор, смех и различные восклицания беспрерывно раздавались то там, то сям и нарушали тишину летнего знойного утра.

Рыжик остановился.

— Теперь куда, дедушка, идти? — спросил он, с любопытством вглядываясь в толпу.

Он все еще надеялся встретить Полфунта, о котором сильно тосковал.

— А мы третью улицу уже прошли? — в свою очередь, спросил дедушка.

— Прошли. Теперь мы там, где людей много.

— А церковь видишь?

— Вижу. Вон она там…

— Пришли, значит… Ох-хо, грехи наши тяжкие!.. — Старик снял шапку и перекрестился. — Теперь, касатик, — заговорил дед, — веди на церковь, а от церкви я скажу, куда повернуть.

Дедушка положил руку на плечо Рыжика, поправил мешок на спине, и они двинулись в путь.

По дороге Санька, вглядываясь в прохожих, заметил среди них много длинноволосых людей, одетых в подрясники, как послушники. Между ними попадались и женщины в черных платочках и в грубых мужицких сапогах с подковами. Как у женщин, так и у мужчин за спинами висели котомки, кожаные сумки; у кого помимо сумки болтался жестяной чайник, а у кого и чугунный котелок. Таких людей Рыжик встречал на большой дороге под Киевом. Полфунта называл их «дармоешками».

Рыжик шел на церковь, держась середины базара. Площадь хотя и была вымощена, по камней почти не было видно: они были покрыты соломой, мокрыми клочьями сена и навозом.

Санька ловко проскальзывал мимо лошадей, телег, волов и людей, таща за собою дедушку Архипа. Когда они прошли половину площади, ударил церковный колокол. Густой, сильный звон, вырвавшись из высокой колокольни, пролетал над залитой солнечным светом площадью, заглушал говор и шум подвижной, оживленной толпы и, медленно затихая, таял в теплом светлом воздухе.

Дед, услыхав звон, заспешил сам и заторопил мальчика.

— Шагай проворней, касатик, — обратился он к Рыжику, — а то, гляди, поздняя отойдет, и монастырь опустеет.

— Какой монастырь, дедушка?

— А церковь, про которую я давеча спрашивал; церковь-то эта и есть монастырь. Женский он… Народу страсть сколько там… Сегодня храмовой праздничек. Ярмарку вчерась открыли.

— Дедушка, мы, стало быть, на ярмарке теперь? — воскликнул Санька.

— На ярмарке, касатик, на ярмарке… Чай, видишь, народу-то да шуму сколько…

Рыжик прибавил шагу. То обстоятельство, что он неожиданно попал на ярмарку, почему-то сильно его обрадовало. Он живо вспомнил родной город, тамошние Проводскую и Успенскую ярмарки, и сердце его усиленно забилось. Пока он с дедом достиг церковной паперти, он успел мысленно пережить все свое прошлое. В воображении Саньки пестрой вереницей проходили дорогие его сердцу образы и картины. Рыжик вспомнил Голодаевку, обрыв, речку, сады и огороды. Вспомнил он Дуню, Зазулей, панычей, Катерину, поросят… А когда в его воображении как живой появился Мойпес, мальчик чуть не заплакал. Он вспомнил, как доверчиво и незлобно глядели на него добрые и умные глаза собаки, когда он привязывал ее к дереву… «Вот бы теперь встретить Мойпеса и Полфунта!» — подумал Рыжик, и ему начинало казаться, что он на самом деле сейчас встретит своих друзей. Но мечта эта так и осталась мечтой.

Широкая каменная паперть была вся усеяна нищими и «дармоешками», как прозвал Полфунта побирающихся странников и странниц. Такого множества оборванных, грязных, искалеченных людей Рыжик еще никогда не видал. Точно галки, облепили они паперть со всех сторон и мешали свободно пройти в церковь. Тут попадались калеки, больные и здоровые нахальные люди, для которых нищенство давно уже превратилось в ремесло. Все они смешались в одну беспорядочную, беспокойную толпу, представляя собою огромную смесь живых уродов. Здесь были горбатые, слепые, хромые, безрукие; среди них были женщины, дети и дряхлые старцы. Некоторые нищие, выбрав более видное место, уселись в ряд и, точно товар, выставили напоказ свои незажившие раны и язвы. При появлении молящихся вся эта пестрая толпа нищих и длинноволосых странников приходила в движение, кланялась и гнусавыми голосами, стараясь перекричать друг друга, заводила одну и ту же песню: «Подайте христа ради!..»

Дедушку Архипа некоторые нищие сейчас же заметили и заговорили с ним. По всему было видно, что дедушка здесь свой человек.

— С приехалом вас, дедушка! — послышался чей-то хриплый голос.

Рыжик бросил взгляд на говорившего и невольно содрогнулся. Человек, приветствовавший старика, имел ужасный вид. Лицо его, давно не бритое, со щетинистыми коричневыми усами, было избито, окровавлено и покрыто синяками. Плечистый, здоровый и высокий, он был оборван до невозможности. На нем висели бесформенные грязные тряпки, плохо покрывавшие тело. Говорил он хриплым, неприятным басом и едва держался на ногах: он был пьян.

— Что в Киеве делал?.. Почем мелюзгу спустил?.. — продолжал он, обращаясь к Архипу.

Но тот оборвал его.

— Не звони, Ткач: я с родимчиком,[1] — сказал дед.

Оборванец, услыхав слова деда, устремил свои подбитые глаза на Рыжика, проворчал что-то и умолк. В это время народ стал выходить из церкви, и нищие заволновались. Низко и беспрерывно кланяясь, они протягивали руки, держа их ладонями вверх, и под колокольный звон затягивали нескончаемую песню.

— Подайте христа ради калечному, бездомному!.. — раздавалось с одного места.

— Православные благодетели!.. Милосердные христьяне!.. — доносилось с другого конца.

Рыжика больше всего интересовала ярмарка. Он долго и жадно следил за всем, что происходило перед его глазами, забыв о дедушке и о собственном своем положении. С высоты паперти Рыжику хорошо была видна базарная площадь. Санька до тех пор глядел на толпу, пока его глаза не устали и перед ним все не смешалось и не запрыгало в смешном и нелепом беспорядке. Площадь, покрытая навозом, соломой и клочьями сена, длинноусые украинцы в смазных сапогах и широких шароварах, бабы в цветных платочках, волы, кони, телята, телеги, ребятишки, евреи с черными пейсами, в туфлях и белых чулках, козы, бараны — все это слилось в глазах Рыжика в одну темную движущуюся массу.

— Пойдем, касатик, пора, — услыхал Санька голос деда, и тогда он только очнулся и пришел в себя.

Из церкви народ уже вышел. Нищие также стали расходиться. На паперти становилось просторнее.

— Дедушка, а куда мы пойдем? — спросил Рыжик.

— Куда все идут: на монастырский двор. Там потрапезуем и на постоялый отправимся, на отдых, значит.

Монастырский двор находился рядом с церковью и был со всех сторон огорожен высокой каменной оградой серого цвета. Массивные ворота на громадных железных болтах были настежь раскрыты.