— Вы должно быть много знаете об искусстве.

— Нет. Я здорово ошиблась со всем этим. Ну хорошо, не совсем ошиблась. Бигенд предложил мне посмотреть что это такое. Хотя в тот момент я понятия не имела что он на самом деле затеял.

Он потеребил ногтем большого пальца термоусадочную пленку обложки. Сказал — Спасибо, выглядит очень интересно.

Она закрыла свою черную книгу увидев что он смотрит на нее. Улыбнулась.

— Что вы читатете? — спросил он.

— Грубиян. Джеффри Хаузхолда. Это о человеке, который покушался на Гитлера или тех, кому Гитлер нравился.

— Это хорошо?

— Очень хорошо, хотя в действительности это похоже на постепенное погружение в Британскую сельскую местность. Все действия третьей части похоже происходят за живой изгородью, неподалеку от барсучьей норы.

— Мне понравилась ваша книга. Люди, которые способны запечатлеть свои мечты, поместить их в какие-то места, чтобы вы могли пойти туда и посмотреть на них.

— Спасибо, — сказала она. Положила Грубияна на стол, не удосужившись даже заложить то место, где она остановилась.

— Вы видели всех их собственными глазами?

— Да, видела.

— Кто вам понравился больше всего?

— Ривер Феникс на тротуаре. Это было первое, что я увидела. Я никогда не возвращалась. Никогда больше не видела этого. Это очень сильное впечатление. Я думаю из-за него я решила сделать книгу.

Милгрим закрыл Присутствие. Положил его на стол, прямо напротив Грубияна. — Кого мы собираемся увидеть в Париже?

— Меридит Овертон. Закончила Кордвайнерс, дизайн кожаной обуви. Живет в Мельбурне. Или жила. Поехала в Париж на Выставку Винтажа что-нибудь продать. Она с музыкантом клавишником, которого зовут Джордж, который играет в группе Боллардс. Знаете такого?

— Нет, — сказал Милгрим.

— Я знаю другого участника Боллард, и человека, который сейчас продюсирует их музыку.

— Она знает о Габриэль Хаундс?

— Второй участник Боллард, которого я знаю, сказал что она узнала кое-кого в Лондоне, когда училась в Кордвайнерс, а он в свою очередь знает кого-то кто принимал участие в создании Хаундс.

— Это началось в Лондоне?

— Я не знаю. Клэмми встретил ее в Мельбурне. На ней был одет Хаундс, а он хотел Хаундс. Она знала где его можно купить. Некто продавал Хаундс на местном аналоге рынка художников. Он пошел с ней и купил джинсы. Сказал что торговец был Американец.

— Почему вы думаете что она будет с нами разговаривать?

— Я не думаю, — сказала Холлис. — Я попытаюсь.

— Почему людей это так волнует? Зачем это нужно Бигенду?

— Он думает что кто-то копирует его странные рыночные стратегии, — сказала она, — и улучшает их.

— И вы думаете люди хотят этот брэнд потому что его трудно купить?

— В какой-то мере.

— Наркотики недешевы потому что вы не можете получить их не нарушив закон, — сказал Милгрим.

— Я думала что они дорогие из-за своего действия.

— Из-за действия тоже, — сказал Милгрим, — но рыночная цена зависит от степени запрета. Их цена не зависит от того, что вы что-то сделаете. Так это все и работает. Они действуют, вам они нужны, они запрещены.

— Как вам удалось избавиться от этого, Милгрим?

— Постепенное переливание крови. До полной ее замены. В это же время они снижали дозу. И еще там был парадоксальный антагонист.

— Что это?

— Я не вполне знаю, — сказал Милгрим. — Другой наркотик наверное. И когнитивная терапия.

— Звучит жутковато, — сказала она.

— Терапия мне понравилась, — ответил Милгрим. Он почувствовал свой паспорт на груди, надежно закрытый в конверте Фарадея.

Дождливый французский деревенский пейзаж внезапно вспрыгнул и понесся за вагонным окном, как будь-то кто-то щелкнул переключателем.

Минус один

Рассчитываясь с водителем такси купюрами евро, которые ей выдал банкомат на Северном Вокзале, она услышала как Милгрим сказал — Лиственно-зеленый.

— Что? — она повернулась к нему.

Он уже почти выбрался из такси, сжимая сумку в руках.

— Помните в универмаге Оксфорд Стрит? Лиственно-зеленые брюки. Тот же мужчина. Только что прошел. — сказал он.

— Куда мы идем? — присутствие второй его чуткой и нервной сущности остро чувствовалась теперь. Ее острота была как будь-то слегка придавлена наполовину уже здоровым организмом Милгрима. Хотя сам он выглядел как животное, принюхивавшееся к запахам, витающим в воздухе.

— Оставьте сдачу себе, — сказала она водителю, подтолкнула Милгрима из машины и вытянула наружу свою сумку. Закрыла дверь и такси уехало, оставив их на тротуаре.

— Ты уверен?

— Кто-то за нами наблюдает.

— Бигенд?

— Не знаю. Идите.

— Что ты будешь делать?

— Я буду смотреть.

— Это обязательно?

— Можно мне твой компьютер?

Холлис наклонилась, расстегнула боковую сторону сумки и достала свой Мак. Он засунул его подмышку как папку. Она видела мягкое мигание вернувшейся неопределенности. Она подумала что так он пытается замаскироваться, интересно что бы это значило.

— Зайди внутрь пожалуйста, — сказал он.

— Евро, — ответила она, передав ему несколько купюр.

Она развернулась и покатила свою сумку через мостовую к толпе, скапливающейся на входе. Может Милгриму что-то мерещится? Возможно, хотя с другой стороны у Бигенда несомненно имеется талант привлекать к себе внимание в наиболее нежелательных формах, а затем следовать за тем, за чем наблюдают его наблюдатели. В точности кстати то, чем сейчас и занимался Милгрим. Она оглянулась, надеясь увидеть его, но он исчез.

Она заплатила пять евро за вход девушке японке и ее попросили сдать сумку.

Сквозь арки было видно мощеный двор. Молодые женщины курили сигареты, делая это совершенно естественно и глубоко привлекательно.

Салон Дю Винтаж сам по себе размещался в реконструированном здании семнадцатого века, частью которого как раз и был двор, представлявший собой десятилетней давности идею гладкой современности, ровно обернутую старой тканью.

Каждое второе или третье лицо в ее поле зрения было Японским, и в основном они перемещались примерно в одном направлении. Она двинулась за ними по минималистской лестнице светлого Скандинавского дерева, и попала в первую из двух очень больших светлых комнат, где над ровными рядами стоек с одеждой, и покрытыми стеклом столами и фрагментами старинной мебели ярко сияли люстры.

В этом году Салон был посвящен восьмидесятым. Об этом ей сообщили страницы, найденные Гуглем. Она всегда ощущала себя странно, когда время, в котором она жила называли периодом и посвящали ему выставки и инсталляции. Это вводило ее в размышления, а вдруг она сейчас живет в еще одном периоде и как же его потом будут называть. Ей показалось что первые десятилетия текущего века еще не обзавелись какой-либо конкретно осязаемой номенклатуры. Разглядывая относительно недавние образцы одежды она испытывала странные ощущения. Она догадалась что бессознательно переосмысляет моду своего собственного прошлого, трансформируя ее во что-то более современное. Насколько она ее помнила, вещи раньше не были такими. Линия плеч стала своеобразной, кайма и талия находились не там, где она привыкла их видеть

Это не были ее собственные Восьмидесятые. В них не было ничего похожего натех Готье, Мюглера, Алайя и Монтана, чья версия тех времен была представлена здесь в одежде.

Она повернула к себе написанный от руки ценник на курточке Мюглер из шерсти тутовой шелковицы. Она подумала что если бы Хайди приехала сюда, и если бы она захотела купить эти вещи, хотя она конечно же не захотела бы, то кредитки ее придурка обнулились бы в течение часа, причем все добытые приобретения легко поместились бы всего в одно такси.

Она посмотрела вверх затем и вздрогнула, увидев свой портрет, работы Антона Корбижна 1996 года, увеличенного и подвешенного над стойкой Мюглера на прозрачной леске. Анахронизм, подумала она. Это тоже не ее век.