Вот почему едва ли справедливы те, кто осуждал императора Александра за то, что он немедленно не предал суду лиц, принимавших ближайшее участие в этом преступлении вопреки ясно выраженной им воле. Притом же он долгое время не знал их имен, которые, естественно, от него скрывали. Никто из заговорщиков не хотел их выдать, так как в качестве их сообщников и единомышленников они сознавали грозившую им всем опасность. Александру лишь через несколько лет постепенно удалось узнать имена этих лиц, которые частью сами удалились со сцены, частью же были сосланы на Кавказ при содействии весьма многочисленных их соучастников, сохранивших свои места и положение. Все они умерли несчастными, начиная с Николая Зубова, который вскоре после вступления на престал Александра умер вдали от двора, не смея появляться в столице, терзаемый болезнью, угрызениями совести и неудовлетворенным честолюбием.

Беннигсен никогда не вернулся ко двору. Должность литовского генерал-губернатора, которую он занимал, была передана Кутузову. Только в конце 1806 года военные дарования Беннигсена побудили императора Александра снова призвать его к деятельности и поставить во главе армии, сражавшейся под Прейсиш-Эйлау и Фридландом.

Князь Платон Зубов, официальный руководитель заговора, не добился, несмотря на все свои старания, никакой высшей должности в управлении и, сознавая, насколько его присутствие неприятно императору Александру, поспешил удалиться в свои поместья. Затем он предпринял заграничное путешествие, долго странствовал и умер, не возбудив ни в ком сожалений.

Я уже упомянул выше, каким образом был удален граф Пален. То же произошло и с графом Паниным. Через несколько месяцев по восшествии на престол, незадолго до коронации, император Александр отнял у него портфель министра иностранных дел. Эти главные руководители и вдохновители всего заговора были поставлены под надзор высшей военной полиции и получили приказание не только не показываться при дворе, но никогда не появляться даже вблизи тех мест, где будет находиться император. Карьера их была навсегда закончена, и обоим им пришлось навсегда отказаться от государственной деятельности, которая между тем была их стихией, и закончить существование в одиночестве и полном забвении.

Если принять во внимание все эти обстоятельства, то легко убедиться, что император Александр в его положении не мог поступить иначе по отношению к заговорщикам, несмотря на увещания своей матери.

Эта форма наказания, избранная для них Александром, была им наиболее чувствительна, но несомненно и то, что более всех наказал он себя самого, как бы умышленно терзая себя упреками совести, вспоминая об этом ужасном событии в течение всей своей жизни. Приближалось время коронования. В конце августа 1801 года двор и высшие власти Петербурга переехали в Москву. Здесь, среди величественных церемоний, празднеств и увеселений, среди трогательных проявлений народной любви и восторга, воображению Александра невольно представлялся образ его отца, еще недавно с тою же торжественностью всходившего на ступени трона, вскоре обагренного его кровью. Пышная обстановка коронационных торжеств с ее блестящим ореолом самодержавной власти не только не прельщала Александра, но еще более растравила его душевную рану. Я думаю, что он в эти минуты был особенно несчастен. Целыми часами оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство, и в таком состоянии находился почти в течение многих дней, не допуская к себе почти никого.

Я был в числе тех немногих лиц, с которыми он виделся более охотно в эти тяжелые минуты, тем более что с давних пор он делился со мною самыми тайными, сокровенными мыслями и доверял свое горе. Получив от него разрешение входить к нему во всякое время без доклада, я старался по мере сил влиять на его душевное состояние и призывать его к бодрости, напоминая о лежащих на нем обязанностях. Нередко, однако, упадок духа был настолько силен, что он отвечал мне следующей фразой: «Нет, все, что вы говорите, для меня невозможно, я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки».

Все близкие к нему люди, видя его в таком состоянии, стали опасаться за его душевное равновесие, и так как я был единственный человек, который мог говорить с ним откровенно, то меня часто просили навещать его. Смею думать, что усилия мои повлияли благотворно на его душевное состояние и что многие мои доводы поддержали его падающую энергию. Несколько лет спустя великие события, в которых император Александр играл такую выдающуюся и славную роль, доставили ему успокоение и в течение некоторого времени поглотили все его внимание и вызвали кипучую деятельность. Но в последние годы его царствования та же мрачная идея снова завладела им, вызвала отвращение к жизни и повергла в мистицизм, близкий к ханжеству.

Во время неоднократных бесед наших о событии 11 марта Александр не раз говорил мне о своем желании облегчить насколько возможно участь отца после его отречения. Он хотел представить ему в полное распоряжение его любимый Михайловский замок, в котором низверженный монарх мог бы найти спокойное убежище и пользоваться комфортом и покоем. В его распоряжение хотел отдать обширный парк для прогулок и верховой езды, хотел выстроить для него манеж и театр — словом, доставить ему все, что могло бы в той или иной форме скрасить и облегчить его существование.

В благородном и великодушном характере Александра было, однако, что-то женственное, со всеми качествами и недостатками этих натур. Вот почему нередко наряду с прямотой и ясностью взгляда, с мужеством и твердостью, отличающими истинно великих людей, он соединял в себе чисто женскую мечтательность и фантазерство. К числу таких иллюзий следует отнести фантастический, можно сказать романический, план Александра успокоить низверженного императора, отняв у него корону и водворив в Михайловский замок. Это была, конечно, фантазия, неосуществимая мечта, которую следует приписать его молодости, неопытности и полному незнанию жизни.

Я счел необходимым ничего не умалчивать о печальной катастрофе, которою началось царствование Александра, считая это лучшим средством воздать должную справедливость этому монарху, о котором стоустая молва распространила множество слухов, незаслуженно пятнающих его память. Простая безыскусственная правда, чуждая всяких прикрас, обеляет его от этого возмутительного обвинения и лучше всего объясняет, каким образом он был вовлечен в действие, совершенно противное его образу мыслей, его наклонностям, а также причину, почему он не наказал более строго людей, к которым питал органическое отвращение.

Чтобы оправдать память императора Александра от столь ужасного возмутительного обвинения, я решил лишь описать с полной правдивостью его совершенную неопытность и полное отсутствие честолюбия, благодаря которому он стремился избегать престола, чем добиваться царского венца. Если уяснить себе все эти многообразные причины, беспристрастный читатель, несомненно, придет к заключению, что, по всей справедливости, можно только жалеть об Александре, но не предъявлять к нему столь тяжкого и несправедливого обвинения.

Прочтя недавно «Историю консульства и империи» Тьера, я нашел в ней материал, относящийся к этому событию. Это записка графа Ланжерона о кончине императора Павла. Описанные в ней факты справедливы, но, чтобы осветить этот рассказ и сделать его вполне справедливым, необходимо сделать следующие весьма важные добавления:

1) Необходимо добавить те доводы и средства, к которым прибегли Панин и Пален, чтобы получить от Александра согласие на отречение его отца.

2) Согласие это было получено ими после продолжительной борьбы и после формального и торжественного обещания не причинять никакого зла императору Павлу. Необходимо также указать на искреннюю скорбь Александра при известии о гибели отца.

3) Эта скорбь продолжалась многие годы и была настолько сильна, что заставила опасаться за здоровье и жизнь Александра и была причиной его влечения к мистицизму.