Свет керосиновой лампы

Анатолий Пологов, молодой врач, передернул плечами, едва услышал, что его вызывают к главному. «Снова меня», — мелькнуло в голове.

Главный улыбался милой улыбкой. В этом таилось дурное предзнаменование.

— В Вытегру придется, голубчик, — развел руками главный, — срочная консультация.

— Да я только что из поездки!

— Знаю, знаю, голубчик, но что делать: Иванова заболела, Касимова в военкомат вызвали, Небрюхова по семейным обстоятельствам… Значит, выписываю командировку?

Пологов, морщась, соглашался и внутренне ругал себя за то, что согласился, ибо считал — ему, молодому врачу, нужно вести больных в стационаре, изучая их, выхаживая и получая моральное удовлетворение при их выписке. А тут ради перестраховки спеши к черту на кулички!

Автобус трясся почти целый день по разбитым дорогам, застревал у речных переездов, где сновали от берега к берегу паромы. Пологов выходил из автобуса, стоял прислонившись к перилам. Лишь однажды бойкая баба-паромшица вывела его из безучастного состояния.

— Заползай! — заорала баба водителям огромных самосвалов, грузовиков, автобусов. А после, скользнув взглядом по «Волгам», «Жигулям», «Москвичам», уронила небрежно:

— Остальная вшивота вперед и вправо! — И тронулись разноцветные автомобили, оскорбленно урча.

— О, великий, могучий русский язык, — выдохнул доктор.

В Вытегру приехали затемно. Шел дождь, и Пологов, поеживаясь, двинулся от автобусной остановки к гостинице. «Как там с номером, — беспокоился он, — из больницы звонили, заказывали, но тут свой суд». И вправду, администраторша, выпучив глаза, втолковывала:

— Держали вам номер, уважаемый! Да порешили, что в этакий дождь не доберется автобус, застрянет, — и отдали номерок.

— У меня бронь, — протестовал доктор.

— Была, а нынче нету, — отрезала администраторша.

— У Маньки переночевать можно, — вставил слово швейцар в засаленной форменной куртке.

— У какой Маньки? — растерянно спросил Пологов.

Швейцар осклабился:

— У старухи. За руп — койка. Без финтифлюх! — И он игриво пошевелил толстыми пальцами.

Пологов расстроился: «Приехать в непогодь, ночевать на раскладушке под храп бабки и покусывания старожилов-клопов…» И тут он прибег к палочке-выручалочке всех плавающих и путешествующих: сунул казначейский билет в паспорт и протянул за стойку:

— Проверьте, пожалуйста, еще, может, все-таки… — со значением сказал он.

Администраторша исчезла за стойкой, слышно было, как она листает плотные страницы паспорта; наконец вынырнула из-под стойки и гораздо вежливей молвила:

— Лоцманская каюта этой ночью пустует. Можно там поселиться. — И, видя недоумение на лице Пологова, добавила: — Номер у нас есть постоянный для лоцманов со Свири.

Пологов разместился в двухкомнатном номере, согрел кипятку, заварил чай и, в блаженном отдохновении вытянув ноги, стал, жмурясь, прихлебывать мелкими глотками. Насытившись, он с любопытством новосела принялся изучать номер и обнаружил в ящике стола кипу бумаг, перетянутых резиновой тесемочкой. Спать не хотелось, и он, не имея с собой ни книги, ни журналов, не без некоторого колебания снял резинку, просмотрел верхний листок, второй и погрузился в историю чужих злоключений с возрастающим сочувствием.

Сама ситуация, на первый взгляд, была незначительна: лоцман Свирского пароходства Лямзин узнал, что лоцман Ленинградского пароходства за один и тот же объем работы получает 130 рублей зарплаты, то есть на 10 рублей больше, чем Лямзин. Лямзину это представилось несправедливым, и он, выясняя свои права, завел переписку с различными организациями, требуя увеличения зарплаты. Он аккуратно складывал в пачку и ответы, которые получал, и копии своих писем. Лоцман вошел во вкус борьбы и писал обращения, учитывая психологию тех людей, которым предстояло читать его послания.

В ЦК профсоюза он обращался лаконично, подчеркивая стаж работы и нелегкие условия труда. Ответ получил столь же лаконичный — мол, вопрос рассматривается и после доуяснения последует извещение о принятых мерах. Такая неопределенность не удовлетворила Лямзина, и он написал письмо в редакцию «Водного транспорта». В нем он изливал душу: «…Скажете, десять рублей погоды не делают. Ан делают! За десятку свитеришко сыну на зиму куплю иль доложу — и ботиночки справлю… А может, жене презент неожиданно. Вот и радость в доме. А потом, на каких таких основаниях обходить меня рублем? У нас и трасса посложней, да и техника к списанию быстро движется. А у и их — ого-го! Как что — замена! И не то чтобы подержанное вручили — техника с передового производства! Я лично против Феклина ничего не имею, он там лоцман, кореш мой. Наоборот, мы при встрече не только производственную тему и оборот взяли, но и культурный досуг устроили… Почему мне на десятку меньше? Вода у меня такая, как у Феклина, — мокрая. К слову, меня могут на повышение двинуть, — но ведь другой человек придет…»

Из редакции Лямзину отвечали, что вопросы об оплате труда, поднятые им, важны; редакция интересуется мнением старых опытных речников, их жизнью и деятельностью. Сообщалось, что письмо т. Лямзина переслано в ЦК профсоюза для детального ознакомления и мотивированного ответа. Редакция отмечала живой стиль письма т. Лямзина и добавляла, что с интересом познакомится с его зарисовками трудовых будней наших славных речфлотовцев.

Лямзин не заставил редакцию долго ждать. Он написал второе письмо, поблагодарил за ответ, но быка сразу взял за рога: «…А как же с 10-ю рублями? Вы думаете, что ежели трасса мне известна, то и забот нет? Совсем неверно, товарищи! Вот, скажем, оторвались бревна при сплаве — кто их должен усечь? Опять я. Или церковка затопленная. Она — ясно дело — в лоциях отмечена. Но все равно: в оба зри, чтоб за крест не зацепиться…»

Пологов читал письма, и ему казалось, что он уже знаком с этим неугомонным Лямзиным. Он представлялся рыжим, взъерошенным, в морском кителе и с потрепанным дерматиновым портфелем под мышкой. Вот он сейчас откроет дверь, войдет. Смущенный Пологов заизвиняется:

• «Простите великодушно, лежали письма открыто — полюбопытствовал». Лямзин вскинет руки: «Ничего! Секретов нет!

Это написано для любого советского человека. Потому что нет ничего дороже справедливости. Так?» — «Так», — согласится Пологов.

И он читал далее: «…Ладно! Может, и не в десяти рублях главное. А в чем? А в том, что очень легко эти десять рублей иным путем заработать: ну, там рыбку налево; ну, там бензинчик соседу; ну, там бревнышки на сруб; ну, там… Да к чему все! Я, коль заартачусь, сам могу десятку в редакцию выслать. Да ведь душа жить хочет честно! Вот вы о жизни спрашиваете. Скажу. Жена у меня: на три уезда— одна невеста! Ждет меня с реки, словно я с океана возвращаюсь. Меня, кстати, на океан звали. На Индийский. В рыболовецкую флотилию. Из-за жены не поехал. Она у меня сама, как океан. Все в ней имеется».

Пологов отложил письмо, задумался. «Душа хочет жить честно!»— ах ты, брат Лямзин, до чего ж ты моими словами высказался! Внезапно домашнее семейное счастье Лямзина отозвалось в сердце Пологова щемящей и болезненной памятью. Давно ли он и сам считал, что чувство, охватившее его, схоже с океаном. А оказался океан его застойной лужей.

Вспомнил Пологов: как-то с женщиной, которую полюбил, зашли в невзрачное придорожное кафе. И эта женщина среди шумной публики, сидящей за столиками в шапках и пальто, обозленных официанток, расплескивающих супы на подносах, казалась Пологову существом высшего порядка, и он в сердечном порыве схватил ее руку и поцеловал. Девчонка за соседним столиком фыркнула, а женщина, расширив настороженные глаза, прошипела, дергаясь: «Что выдумали! Здесь же люди ходят!» Он не понял ее реакции, но в своем благостном настроении заставил себя подумать: «Какое целомудрие! Какая милая и наивная застенчивость!» Позже, когда он узнал о меркантильно-практическом поведении этой женщины, морщась, страдая, твердил: «За что? Ну, за что?»