— Его и не будет, — сказал Малыш, совершив очередной обход автоматики.

— Не верю я в поправки к Эйнштейну.

— А тахион? — спросил Алик.

— Где он, твой тахион?

— Не мой, а Джеральда Фейнберга. Он предсказал его движение быстрее света лет сорок назад.

— Предсказал — не открыл.

— Нептун тоже был сначала предсказан, а не открыт. Между планетой и элементарной частицей в данном случае разницы нет: обе признавались существующими до их открытия.

Малыш, даже не отвечая, углубился в решение шахматной двухходовки. Алик лениво наблюдал за ним: вот он поерзал на стуле, взъерошил волосы, вскочил, уронив короля на пол, медленно поставил его обратно, посидел над доской и со вздохом встал.

— Тоже существует, но не открыт, — сказал он.

— Ты о чем? — спросил Алик.

— О решающем ходе. Пришло озарение и угасло, как жизнь твоего тахиона. Триллионные доли секунды. Может, потому, что глаза слипаются.

— Выпей пива.

— Я пью теплое пиво только по рецепту врача. — Малыш с отвращением оглянулся на рюкзаки, брошенные у пульта: по окончании дежурства намечалась экскурсия на морской берег. — Наверно, в конструкции ускорителя принимали участие язвенники и трезвенники.

— Почему?

— Потому что не предусмотрели холодильника для пива и бутербродов. Пойду лучше воды попью.

Он сонно поплелся к душевой в конце зала, где входящие подвергались обработке очищающей воздушной струей. Там же находился и умывальник с холодной и горячей водой. Минуту спустя Малыш выскочил оттуда, бегом пересек зал и переставил какие-то фигуры на шахматной доске.

— Эврика! — крикнул он бодренько и тут же пояснил Алику: — Понимаешь, я поставил упавшего короля не на «эф», а на «же». По ошибке. Озарение вернулось. Тахион открыт.

— Поэтому ты и забыл закрыть кран в умывальнике, — сказал Алик.

Сквозь тихий жужжащий фон пробивался шум открытой воды. И что-то произошло.

Что-то, совсем не имевшее отношения ни к воде, ни к шахматам.

Как будто, именно как будто — оба не могли утверждать этого точно, — чуть-чуть потускнели лампы, чуть-чуть сместились очертания окружающего, словно отраженные в дрогнувшем зеркале, чуть-чуть стало жарче, как бывает, когда прекращается поступление холодного воздуха.

И все стихло. Уже не как будто, а явственно смолкла автоматика, оборвалась вибрация, зал наполнила зловещая немота. Оба прислушивались к ней долго, словно не веря ушам, не веря и не понимая.

— Ты слышишь что-нибудь? — спросил Алик.

— Ни звука.

— Даже твоя вода уже не течет.

Не ответив. Малыш двухметровыми шагами понесся к душевой, откуда вышел минуту назад. Алик, отставая, поспешил за ним.

Три секунды потребовались им, чтобы увидеть чудо.

Вода текла по-прежнему толстой прозрачной струей, но совершенно бесшумно, как показалось бы человеку, у которого лопнули барабанные перепонки. Да и текла ли? Просто вытянулась от крана к раковине гладкая оплывшая сосулька. Может быть, просто замерзла? Вероятно, об этом подумал и Малыш. Он осторожно прикоснулся к ней пальцами, ощупал, как ощупывают что-то твердое, а не жидкое, и ударил ребром ладони. Струя не отстранилась, не раскололась и не брызнула, сохраняя прозрачность и неподвижность. Малыш растерянно обернулся и что-то сказал.

Но что именно, Алик не услышал. Не раздалось ни звука. Малыш только шевелил губами.

— Лед? — спросил Алик.

И не услышал своего голоса. Но Малыш, должно быть, понял, потому что раздельно и четко, как в немом фильме, прошевелил губами ответ:

— Не знаю.

«Оглохли мы, что ли?» — снова подумал Алик и показал на уши. Малыш только плечами пожал и, в свою очередь, показал на струю-сосульку: это, мол, интереснее.

Тогда приступил к эксперименту Алик. Он приложил руку к струе: гладко, скользко, но не настолько холодно, чтобы считать ее льдом. Рванул руками — не сдвинулась ни на миллиметр, словно схватил не воду, а водопроводную трубу. Попробовал закрыть кран — не поддается: или нарезка сорвана, или ручка заклинилась. Тут он вспомнил о складном ноже в кармане, выдвинул лезвие и с размаху рубанул по застывшей неправдоподобной струе. Ножик отскочил, как от чугунных перил. А на стекловидной сосульке не появилось даже царапины. Не уступила она и попыткам проткнуть ее острием, соскоблить или срезать стружку. Или это была не вода, или произошло что-то изменившее ее структуру.

Даже не пытаясь ничего высказать вслух, Алик вернулся к пульту. Малыш молча зашагал вслед. И вдруг сказал ясно и слышно:

— Дышится легче, правда?

— Правда, — машинально повторил Алик и только сейчас сообразил, что звук или слух вернулись.

И дышалось действительно легче, чем в душевой.

— Идти тоже было трудно, — прибавил он, — что-то мешало.

— Как встречный ветер, — сказал Малыш.

Он сделал несколько шагов к стенке, несколько раз вздохнул и беззвучно пошевелил губами.

— Не слышу, — проговорил Алик и показал на уши.

Малыш подошел ближе и закричал:

— Теперь слышишь?

— Не ори.

— А ведь там, — он указал на место, где только что стоял, — я тоже орал.

Алик задумался.

— Что-то гасит звук. Надо посмотреть где. Пойдем навстречу друг другу по спиралям, удаляясь от центра. Шаг-два — перекличка.

Первая же проверка показала, что звук действительно гаснет где-то за пределами сравнительно небольшого пространства, в несколько десятков метров, при этом не постепенно, а сразу, будто обрезанный невидимой преградой, непроницаемой для звуковых волн. Скажем, в пяти, а иногда и в десяти метрах от пульта можно было переговариваться, а отступив на шаг, ты уже превращался в актера немого фильма. И сразу же становилось труднее двигаться и дышать, словно дул навстречу неощутимый, но стойкий ветер.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Малыш. — Чем обусловлена эта грань? А она есть. И не только для звуковых волн. Видишь этот смятый листок бумаги? Я бросил его час назад, когда развертывал бутерброды. Он лежит как раз на границе. Я обратил на это внимание еще во время проверки. Теперь смотри.

Он подошел к брошенному листку и коснулся его обращенного к стене края. Листок не сдвинулся с места, даже не шевельнулся.

— Как из железа. Не согнешь, — усмехнулся он. — Ну, а теперь взгляни сюда.

Он коснулся другого, более близкого края. Половина листка не оторвалась, а отпала, как срезанная бритвой, ровно и без зубцов.

Другая половина осталась в том же положении за невидимой гранью.

Алик молчал. Казалось, опыт с листком не произвел на него впечатления. Он думал о чем-то своем, вероятно более важном. Малыш, не дождавшись ответа, пожал плечами и еще раз молча обошел панели управления, потом сел, не глядя и смахнув на пол шахматы. На этот раз он собирать их не стал.

— Вся автоматика вышла из строя, — сказал он. — Все телеуправление. Полностью. Фактически ускорителя уже нет. — Он помолчал и добавил, уже не ища собеседника: — И еще: ни один электроприбор не работает. Тока нет, а лампочки светятся.

— Не вижу в этом противоречия, — сказал Алик.

— Свет без тока?

— Движение любой массы в кратчайшую, приближенную к нулю долю секунды, воспринимается нами в состоянии покоя. Все как бы остановилось, в том числе и свет. Но мы его видим.

— Твоя приближающаяся к нулю доля секунды уже приближается к единице. — Малыш демонстративно похлопал по ручным часам у запястья. — Идут часики. Движутся.

— Но не там, — загадочно сказал Алик, кивнув в глубину зала.

— А где? В другом мире?

— В другом времени.

Малыш встал и подошел к пульту, где сидел Алик.

— Ты не спятил, случайно?

Вместо ответа Алик показал на небольшой циферблат, где стрелка чуть-чуть дрожала на втором от нуля делении. Малыш знал: нуль на этом счетчике скоростей обозначал скорость света, а деления — триллионные доли секунды. Но стрелка, обычно не доходившая до нуля на одно-два деления, теперь опередила его, обогнав необгоняемое. «Суб» превратился в «супер».