Заостренную голову Хамида покрывали тугие черные кудряшки. На фото (ламинированная лицензия размещалась рядом с таксометром) вид у него был обалдевший, глаза закатились. Наверное, фотографию сделали в день прибытия в Америку, когда он увидел и почувствовал то же, что я.

Поэтому-то грубость Хамида так больно меня кольнула. Он чуть ли не нарочно от меня отворачивался. Наверное, когда долго сидишь за баранкой такси, пассажир становится не более чем пунктом назначения, вроде того как у черствого врача вместо пациентов фигурирует «диабетическая стопа на койке два» или «инфаркт миокарда на койке три».

Неужели Хамид думал, что стоит ему на меня посмотреть, как я обращусь с какой-нибудь просьбой или начну приставать с вопросами о достопримечательностях, попавшихся нам на пути? Если так, то он был до некоторой степени прав.

В таком случае молчание Хамида многозначительно. Это своего рода предостережение, немой совет, данный человеком, прибывшим сюда прежде тебя. Эй, ты! Послушай! Независимость и гибкость – вот что нужно иммигранту. Пусть тебя не обманывает вся эта суета. Не дразни суперорганизм. Ни в коем случае. В Америке каждый за себя. Начни прямо сейчас. Вот смысл его послания. Вот откуда берется его нелюбезность. Найди опору, не то тебя съедят.

Я с облегчением улыбнулся. Такая точка зрения показалась мне забавной. Я шлепнул по сиденью и озвучил свои мысли:

– Да, Хамид. Натяни свою решимость на колки.

Мне вспомнился Гхош. Никогда ему не видеть то, что вижу я, не слышать суперорганизм. Как бы он обрадовался, если бы на его долю выпало такое счастье!

Заслышав мой голос, Хамид резко обернулся. Посмотрел на меня, потом в зеркало, потом снова на меня. Впервые он глядел мне в глаза и, кажется, только сейчас осознал, что везет не мешок картошки, а человека.

– Спасибо, Хамид! – поблагодарил я.

– Что? Что ты сказал?

– Я сказал – спасибо.

– Нет, до этого!

– Ах, вот что. Это «Макбет». – Я наклонился поближе к перегородке, мне очень хотелось поговорить. – Точнее, леди Макбет. Отец частенько повторял ее слова нам: «Натяни свою решимость на колки».

Он помолчал, посмотрел в зеркало, перевел взгляд на дорогу. И взорвался:

– Ты оскорбляешь меня?

– Прошу прощения? Да нет же! Нет! Я просто говорил сам с собой. Вроде как…

– Натянуть меня? Сам себя натяни! – прорычал он. Я молчал. Так извратить смысл! Да возможно ли такое?

Его лицо в зеркале сомнений не оставляло: возможно, да еще как! Я покачал головой. Меня разбирал смех. Это ведь надо, так истолковать Гхоша! То есть леди Макбет.

Хамид не сводил с меня злых глаз. Я подмигнул ему.

Он потянулся к перчаточному ящику, достал револьвер, повертел в руках, демонстрируя с разных сторон, словно предлагал мне его купить. Или старался показать, что это на самом деле револьвер, а не дешевая пластмассовая игрушка, как могло поначалу показаться.

– Думаешь, я шучу? – воинственно осведомился он, и лицо у него сделалось одухотворенное, словно у философа.

Я не хотел подливать масло в огонь, проявлять безрассудство. Но этот маленький револьвер меня умилил. Я ни за что бы не поверил, что он его применит. Просто смешно. С оружием я был знаком, сам сделал дырку у человека в животе (причем тот револьвер был раза в два больше) и утопил в болоте как оружие, так и его хозяина. И четырех месяцев не прошло с того дня, как я оперировал повстанцев с огнестрельными ранениями. Эта пукалка в Америке с ее забитыми машинами улицами и таможней, которая даже не досматривает ваш багаж, показалась мне бутафорской, анекдотичной. Почему мне не достался водитель-американец? Или хотя бы револьвер, которого не постыдился бы сам Грязный Гарри? Бежать из Аддис-Абебы, улизнуть из Асмары, выбраться из Хартума, оставить позади Найроби – и все ради вот этого? Меня разбирал смех. Усталость, разница во времени, дезориентация тому способствовали: сцена обернулась своей забавной стороной.

Хамид употреблял глагол «натянуть» явно не том смысле, что Шекспир. Мне припомнилась история, которая ходила между нами, подростками, когда прыщей у нас было больше, чем здравого смысла, а любопытство значительно превосходило сексуальный опыт. Рассказывалось в ней о прекрасной блондинке и ее брате, что повстречались главному герою в аэропорту, когда его самолет приземлился в Америке. Героя приглашают в гости, и тут брат достает пистолет и говорит: «Натяни мою сестру, не то убью!» Хотя я давно уже понял всю смехотворность сей сказочки, как комическая фантазия она сохранила для меня свое очарование. Натяни мою сестру, не то убью! Вот я и в Америке, и перед носом у меня размахивают револьвером. Жалко, рядом нет Габи, школьного приятеля, который первый рассказал мне эту историю. Бесенок подтолкнул меня сейчас произнести ключевую фразу, которая в школьные годы звучала скрытым вызовом, и я выговорил сквозь смех:

– Братец, спрячь пистолет. Я отдеру твою сестру за так.

Сомневаюсь, чтобы Хамид уловил перемену в моем тоне и настроении. Скорее всего, он решил не связываться с сумасшедшим. Но револьвер спрятал.

Кованые железные ворота Госпиталя Богоматери были распахнуты настежь. Собеседование с доктором Абрамовичем, главным хирургом, назначено на десять утра. Я планировал провести собеседование, доехать на такси до Квинса, и только потом подыскать себе гостиницу и постараться как-то компенсировать разницу во времени. Встречи с возможными работодателями должны были пройти в последующие несколько дней в Квинсе, Джерси-Сити, Ньюарке и Кони-Айленде.

Сразу же после того, как такси Хамида отъехало, ко мне подошел широкоплечий человек в синем комбинезоне.

– Лу Померанц, главный смотритель Госпиталя Богоматери, – представился он, пожав мне руку. Из нагрудного кармана у него торчала пачка «Салема». – В крикет играете?

– Да.

– Бэтсмен или боулер?

– Кипер и бэтсмен, открывающий игру Таково было наследство Гхоша.

– Прекрасно! Добро пожаловать в Госпиталь Богоматери. Надеюсь, вы будете здесь счастливы. – Мистер Померанц сунул мне кипу документов: – Вот ваш контракт. Покажу вам общежитие интернов, и можете подписывать. Серебряный ключ – от главной двери. Золотой ключ – от вашей комнаты. Вот временный опознавательный значок. Сфотографируетесь – получите постоянный бейджик.

Он подхватил мой чемодан и прошел в ворота. Я кинулся за ним:

– Но… – Я вытащил письмо из кармана куртки и показал ему. – Не хочу вводить вас в заблуждение. Мне еще предстоит собеседование с доктором Абрамовицем.

– С Попей? – Здоровяк хихикнул. – Ну-ну! Попей никогда ни с кем не собеседует. Видите подпись? – Он постучал по письму, будто по деревяшке, посмотрел на меня и ухмыльнулся. – Это на самом деле почерк сестры Магды. Собеседование? Выкиньте из головы. За такси внесена предоплата. Иначе бы вас ободрали как липку. Вы приняты на работу. Ведь контракт я вам вручил? Вы наняты!

Я не знал, что сказать. Это Эли Харрис из баптистской церкви Хьюстона сосватал меня в хирурги-интерны во все эти госпитали Нью-Йорка и Нью-Джерси. И он четко знал, что делает. Стоило мне подать заявление, как в Найроби пришла телеграмма от Попей (или от сестры Магды, кто их там разберет), приглашающая меня на собеседование. За ней последовали официальное письмо и брошюра. Точно такая же история повторилась и с остальными больницами.

– Мистер Померанц, вы уверены, что я принят на работу? Наверное, на одно место интерна у вас много кандидатов, ведь американских студентов-медиков, подавших заявления, хватает?

Луи замер как вкопанный и уставился на меня.

– Ха! Хорошая шутка, док! Американские студенты-медики? Да я их в жизни не видел!

Мы обогнули фонтан без воды, испещренный пятнами голубиного помета. Его даже можно было бы принять за фонтан из брошюры, если бы не бронзовая статуя в облачении священника, что коварно наклонилась вперед. Лицо у скульптуры было смазано, напоминая сфинкса, талию обхватывал железный обод, прикрепленный к стержню, что упирался в дно бассейна. Казалось, церковник опирается на свой непомерно длинный фаллос и только это не дает ему упасть.