В глубине возникает Телемах, подает Евмею корзинку с мясом и хлебом.

Телемах. Снеси все это чужеземцу, там, у порога… скажи ему: пусть не стесняется и попрошайничать идет. Каждому из женихов открытую он пусть протянет ладонь. Коль нищий он, то должен подаяния просить.

Евмей подносит корзинку Одиссею.

Евмей. Шлет тебе дары великодушный сын Одиссея, богоподобного. Ты не должен, говорит он, сидеть в углу и робеть. Иначе спросят все, какой же это нищий, что не решается к тучным женихам руку протянуть.

Одиссей. Спасибо Телемаху, сыну испытанного горем Одиссея. Его заветные желанья да исполнят боги.

Антиной. Прилежен ты на диво, свинопас, добросердый дурачина. Гостей все новых к нам из города зазываешь. Охотно приветствуем мы чужеземцев в доме. Но не вечно же таких, которые нам в тягость. Полезен порой бывает чужеземец, знаток ремесел: мастер-плотник, врач на случай многочисленных недугов наших, певец волшебный с Кипра иль из Египта, быть может, даже провидец даровитый, которому уже известен Пенелопы новоизбранный супруг?

Телемах (кричит с парапета верхних покоев). Тихо, свинопас, что толку этому вот возражать. Антиною только дай затеять склоку и покипятиться. Кровь его раз в день нуждается в возгонке гнева. Ты, Антиной, отечески печешься обо мне. Блюдешь богатства дома и строго хозяйство охраняешь. О да. Кутила ты тщеславный, подай ему! Ты сам ведь руку запустил в чужое состоянье.

Одиссей идет по кругу, складывает хлеб и мясо в котомку.

Антиной. А, Телемах, от Атридов возвратясь! Добро пожаловать. Как мы рады видеть тебя вернувшимся благополучно и на вершок прибавившим еще!

Телемах. Подай ему! Так как я тут в доме отдаю приказы, позволения ни у кого просить не надо. Я пересчитывать не стану.

Антиной. Как смело, чертовски смело, мой юный лев! Тебе Елена вставила стальные позвонки, что ты вознес так мужской свой норов? Кто б мог подумать! Если все ему такой вот кус отвалят, как и я, то и трех месяцев ему не хватит, чтоб проглотить его, — но на дворе, пожалуйста, чтобы обжора грязный всем остальным не испортил аппетит… Знаешь, попрошайка, как мы тут мыслим: безобразное само по себе уже достойно уничтоженья.

Одиссей. Ты ведь тот, кто средь итакийцев достойным преемником Одиссея слывет. Благороднейшим средь прочих женихов. И верно: ты на царя похож. Сразу видно. Поэтому ты должен мне отвесить кусок получше остальных. Я расскажу тебе за это сон, посланный мне Богом из времени, которое еще неведомо сокрыто в звездах. А видел я ужасный праздник в честь ложного царя. Преступник стоял среди пирующей толпы. Вокруг сидели, в тесноте сплетясь, сплошные тени, проходимцы любого сорта. Сам же кровопийца выделялся бледностью лица, слабый свет над ним струился: как будто труп он был, восставший только что из гроба. Волосы, зачесанные набок, лоснились жиром, глаза пучились под мрачными бровями. Окружал его оцепеневший ряд фигур. Завернутые в простыни, лежали вкруг бедер его как серое безжизненное море. И опустился он, главарь, медленно, медленней не бывает, в людское море, и морем этим поглощен он был. Затем последовали во сне моем другие странные химеры, дикое мерцанье. Маски с окровавленными ртами летели с криком через зал. Лжепопутчикам фальшивого царя они как будто приросли к лицу. Они со злобой отдирали клочья кровоточащей кожи, от плоти отрывали едкую личину. Некоторые уж задыхаться стали под маской, пытаясь без правителя жить в справедливости и мире. Такое по ночам творится с человеком: владыка-сон его в те или другие направляет ворота — возвращение домой иль заточенье. Прочь гонит его в хаос или в пустыню. Или назад, в безмятежно праведную жизнь…

Антиной. Кто к нам послал сей мрачный призрак, чтоб трапезе мешать? Стань там посередине, ты, чудовище. Подальше от стола. Ты самый наглый попрошайка, какого я когда-либо встречал. Сочувствие других к тебе — дешевка, раздаривают то, что им не принадлежит. От меня ты не получишь ни шиша.

Одиссей. Как? Ни шиша? С лица он царь, а жадный, как кожевник. Хозяин со своего ж добра у него не получил бы и полушки. Зато сам жрет без всякой меры. Садится за столы в чужих домах без приглашенья.

Антиной. Одно мне ясно: этот зал с такой помпой ты не покинешь, с какой вошел!

Швыряет скамейкой в Одиссея. Попадает ему в плечо.

Одиссей. Это лишь желудок, пустой как барабан, проклятый, который мне чертовски досаждает. Он, грохочущая прорва, тому виной, что предводитель женихов пришел в такую ярость. Я думаю: коль эринии^{89} есть, стоящие за нищих, тогда тебя настигнет это, Антиной, еще до свадьбы найдешь ты смерть и тлен.

Антиной. Заткнись! Выродок забугорный! Жри и молчи. Сядь иль проваливай. Иначе, боюсь, тебя ребята схватят в доме и поломают кости.

Агелай. Не надо кипятиться, Антиной. Швыряться в бедного бродягу — какой позор. Что, если б он был богом, посланником небес? Боги часто посещают наши города, в немыслимых обличьях, смахивают на вшивых чужеземцев и тайно проверяют, кто высокомерен, а кто праведность блюдет.

В окне верхнего покоя появляются Пенелопа и Евмей.

Пенелопа. Свинопас, приведи ко мне чужеземца, над которым там издеваются что есть силы. Того, который, по твоим словам, рассказывает, будто Одиссея собственными глазами лицезрел.

Евмей. Да еще как расскажет! Твое он сердце околдует. Его три дня не выпускал я из хижины моей. Но он так и не смог рассказ о путешествиях своих закончить. Как внемлют песняру, который по Божьей милости песни тоски или древности поет, так будешь ты без устали внимать его речам.

Пенелопа. Внизу опять все тот же шум. Уж слуги по утрам пьют вина из подвалов Одиссея. Ах, если бы он сейчас — сию минуту — да прямо в ворота…

В зале внизу громко чихает Телемах. Раскатистый смех Пенелопы разносится по дому. Одиссей встает и прислушивается, равно как и некоторые из женихов.

Слышишь, как сын мои слова подтверждает чихом? В конце всем женихам еще обильней пир предстоит, чем свадьба, когда под нож пойдут не только свиньи да телята?! Иди и чужеземца позови ко мне. Хочу сама его услышать.

Медонт, глашатай и виночерпий, сидит на табуретке рядом со столом Евриада и расспрашивает его, помечая ответы на свитке крестиками.

Медонт. Когда ты должен выбрать, ну, скажем, меж развлеченьями двумя: игрой в шары или бегами…

Евриад. Бега.

Медонт. Отлично. Тогда опрос я продолжаю: неседланная лошадь стоит у двери твоего жилья. Видать, затем, чтоб в определенное тебя доставить место. Ты, может быть, догадываешься, в какое. Итак, ты перед выбором стоишь: садиться верхом или нет.

Евриад. Я вырос вместе с лошадьми.

Медонт. Конечно. Но сейчас. Что б сделал ты сейчас?

Евриад. Наверно… в обстоятельствах таких я бы не смог, пожалуй. Без седла.

Медонт. Хорошо. Итак, предложенье ты бы отверг.

Евриад. Нет, зачем же отвергать. Отказаться, я должен был бы отказаться. Вот правильное слово. Я должен бы с конем послание отправить: я должен от счастья отказаться моего. Удивительная встреча. Блестящий двор. Юноша неописуемо красивый, выезды верхом на исходе лета… вместе с ним.

Медонт. Хорошо. Спрошу иначе: перед тобой свежеиспеченный хлеб. Откусываешь свежий мякиш. Внезапно зубы попадают на кусок металла, что-то вроде гвоздя, монеты, обломанного острия ножа попало в тесто и запеклось в хлеб, случается такое, но ты — что станешь делать? Выплюнешь, конечно. Но потом: а) весь хлеб ты выбросишь в корзину, б) обрежешь лишь кусок, где инородный был предмет, в) ты прекращаешь завтрак.