Пущин становился тверд, неумолим, когда дело касалось официальной лжи о декабристах, гражданской фальши. Барон М. А. Корф, автор верноподданнической угодливой книги «Восшествие на престол императора Николая I», однокашник Пушкина и Пущина по лицею, называя себя старым приятелем «заговорщика», послал ему свою книгу с дарственным автографом. Пущин сообщает об этом тому же Муравьеву-Апостолу в письме от 23 августа 1857 года: «Корфова книга Вам не понравится — я с отвращением прочитал ее, хоть он меня уверял, что буду доволен. Значит он очень дурного мнения обо мне… Убийственная раболепная лесть убивает с первой же страницы предисловия — истинно мне жаль моего барона»[12].

Гавриил Степанович Батеньков — феномен в декабристском движении, «мещанин во дворянстве», исповедовавший в 50–60-е годы революционное просветительство, интересовал Николая Гавриловича Чернышевского. В отношении декабриста и вождя разночинной интеллигенции к фактам общественной и государственной жизни наблюдаются иногда прямые совпадения.

Корреспондент Герцена — декабрист В. И. Штейнгель — был близко знаком и дружен с революционером-разночинцем Н. А. Серно-Соловьевичем и называл юношу своим «внуком по духу». Штепнгель познакомил с Серно Батенькова. «Прошу тебя, мой друг-брат, — пишет он Батенькову в Калугу, — принять доставителя сих строк, как бы ты принял меня самого, даже с тою же доверенностью к его благородным чувствам. Это воспитанник Лицея под руководством моего сына: и стало быть, внук мой по духу»[13]. Интересно, что молодой Соловьевич вызвал сердечную приязнь не только Штейнгеля и Батенькова. Он был рекомендован Ростовцеву — председателю редакционных комиссий, занимавшихся подготовкой освобождения крестьян, Оболенским. «С рекомендованным тобою мне Серно-Соловьевичем я познакомился; он у меня был и мы с ним побеседовали; я нашел в нем образованного и приятного человека»[14],— писал 23 сентября 1859 года декабристу довольно сдержанно «юный Иаков», как едко называл службиста Ростовцева Герцен.

Практическая деятельность декабристов не исчерпывалась заседаниями в губернских присутствиях, корреспонденциями, личными знакомствами. Они писали мемуары, выступали с оригинальными предложениями и оценкой реформ, участвовали в общественных обсуждениях наболевших социальных, политических, культурных вопросов. Так, например, в Калуге на общественные обсуждения крестьянского вопроса приглашались вместе с местными передовыми деятелями декабристы Е. П. Оболенский, Г. С. Батеньков, П. Н. Свистунов, С. Н. Кашкин, его сын петрашевец Н. С. Кашкин, а затем участие в этих домашних собраниях приняли соратник Чернышевского — Серно-Соловьевич и известный поэт, один из авторов «Козьмы Пруткова» А. М. Жемчужников.

Декабристы, как уже говорилось выше, выступали и в русской прессе 50–60-х годов. Мы упоминали, в частности, о герценовских изданиях, но это не все. «День» — газета И. С. Аксакова, «Русский вестник» в пору его сравнительно прогрессивной политической позиции, «Отечественные записки» Н. А. Некрасова, «Библиотека для чтения» печатают статьи, мемуары стариков.

Особенно радушный прием находят их произведения на страницах исторических журналов: «Русского архива», основанного в 1863 году, «Русской старины», появившейся в 1870 году, «Исторического вестника».

Петр Иванович Бартенев — издатель «Русского архива» и Михаил Иванович Семевский — издатель «Русской старины» были историками-энтузиастами. В картотеках их редакций накапливался колоссальный документальный материал, связанный с восстанием 1825 года, который они публиковали по мере сил и который частью потом вместе с их личными бумагами стал достоянием советских государственных архивов. Журналы их пользовались большой популярностью. «Русская старина», например, имела 60 тысяч постоянных читателей, что для того времени можно почитать огромным достижением. Бартеневу передали материалы Батенькова, Свистунова, Беляева, Фролова и других декабристов. Семевский лично познакомился с М. А. Бестужевым, А. Е. Розеном, В. И. Штейнгелем, Н. Р. Цебриковым, получил бумаги Бестужевых, стихи А. И. Одоевского, «Записки» барона Розена. Ему писали многие из бывших узников Сибири. Лучшей оценкой значения исторических публикаций и деятельности Тайного общества служат скупые и сильные строки письма к Семевскому Матвея Ивановича Муравьева-Апостола от 3 июня 1870 года из Москвы: «Прошу считать меня в числе подписчиков на журнал „Русская старина“, которому вполне сочувствую. Прошедшее, изъясняя настоящее, вернейший руководитель нашего будущего»[15].

Духовный престиж декабристов был так велик, что Ростовцев, этот «либерал в угоду царю» (как метко назвал его Батеньков), проехал из Петербурга 950 верст, чтобы увидеться со стариком Оболенским, которому в свое время очень помог оказаться в каземате Петропавловки, а потом чуть ли не на эшафоте.

Если государственный деятель Ростовцев защищал свой политический авторитет, апеллируя к декабристу, то М. А. Корф — член Государственного совета и председатель II отделения собственной его императорского величества канцелярии — обращался за сведениями о знаменитом законодателе М. М. Сперанском к его былому сподвижнику Батенькову.

Граф П. Н. Игнатьев, военный генерал-губернатор Петербурга, устроил прием декабристу С. Г. Волконскому в своем дворце, а внук Суворова приезжал с визитом в Москву к бывшему каторжнику Свистунову.

Но и участие в бесцензурной печати, и писание мемуаров, и выступления на общественных (пусть в узком кругу) обсуждениях реформы, и даже опасливо-враждебное ухаживание царских сановников еще не раскрывали значимости эффекта присутствия декабристов в русской жизни 60-х годов.

Амнистия в августе 1856 года была частичной. В столицах — Петербурге и Москве — декабристам жить запретили. Один престарелый и больной барон Штейнгель поселился у сына в Царском Селе.

За стариками была установлена беззастенчивая полицейская слежка. Власти в засекреченной переписке обнаруживали слепой и панический страх перед 70-летними карбонариями. Шеф жандармов князь В. А. Долгоруков сообщал 17 февраля 1857 года московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому: «До сведения государя императора дошло, что из лиц, по политическим преступлениям находившихся в Сибири и прощенных в день Св. Коронования Их Величеств, некоторые (кроме Трубецкого и Волконского, о которых между Вашим Сиятельством и мною ведется особая переписка) именно Муравьев-Апостол, Оболенский и Батеньков проживают в Москве без разрешения и позволяют себе входить в самые неприличные разговоры о царствующем порядке вещей… Что же касается до Трубецкого и Волконского, то они, будто бы, бывают во всех обществах с длинными седыми бородами и в пальто»[16].

Тайный агент отписывал из Москвы по инстанции, побывав на Пятницком кладбище во время похорон Ивана Дмитриевича Якушкина: «В Москве умер возвращенный из Сибири Якушкин. Его гроб провожали Батенков, Матвей Муравьев и многие свежие его московские друзья: видно, число новых завербованных было уже довольно значительно, потому что для них было заказано 50 фотографий покойного. Кажется, полиция понятия не имеет об этой новой закваске. Увидим через пять лет, что из нея выйдет»[17].

Ретивый агент, надеясь на хорошее вознаграждение, не напрасно старался, приписывая недвусмысленную крамолу амнистированным. Подобные отношения к ним добросовестно восприняли самые крупные жандармы. Бдительный генерал-майор А. Е. Тимашев — управляющий III жандармским отделением — адресовал московскому жандармскому генералу С. В. Перфильеву послание из Петербурга: «До сведения г. генерал-адъютанта князя Долгорукова дошло, что лица, находившиеся по делу 14 декабря 1825 г. в Сибири, с возвращением ныне оттуда, весьма заметно расширяют в Москве круг своих знакомых, которые делаются приверженцами партии и обнаруживают много сочувствия к ним»[18].