— Сейчас же остановить картину! Что вы показываете, сволочи?!

Однако опер слишком поздно учуял недоброе: фильм кончился! Мы долго смеялись над кумом, который потом в течение месяца не пропускал ни одной картины без предварительного просмотра. Но это ему надоело, и цензуру сняли.

Самую высокую оценку получил в лагере «Тарас Шевченко». Судьбу солдат, обреченных на двадцатипятилетнюю службу, ребята переживали, как свою. Во время сеанса в последних рядах зала раздалось вдруг громкое рыдание: плакал Болов, суровый черкес, известный крутым нравом, железным характером и длинным списком злодеяний — он убил за свою жизнь трех милиционеров.

— Очень переживательный фильм, — смущенно объяснил он на другой день свою неожиданную реакцию.

Кино было у нас единственным развлечением и так прочно вошло в наш быт, что, несмотря на три-четыре ежедневных сеанса для обеих смен, в зал иной раз было невозможно попасть. Самодеятельность, придурки, не работавшие на производстве, разумеется, Карл, как художник и оформитель плакатов, а с ним и я, ходили через «артистический» ход за сценой. «Переживательные» картины вызывали бесконечные разговоры, их показывали вновь и вновь. «Без вины виноватые» взбудоражили всех, а когда шел трофейный фильм «Моцарт»[149], ночная смена отказалась выходить на работу, пока не кончится лента. Тогда пришел начальник режима и вообще прекратил демонстрацию.

Карл пишет в библиотеке «Девятый вал», Галкин сортирует только что полученные от опера письма, за шахматами сражаются Ковалевский и Зернин — мощный, красивый старик лет шестидесяти с бородкой клинышком и великолепной выправкой, что неудивительно, ибо Борис Тимофеевич в прошлом штабс-капитан царской армии и комполка Красной. Он сел в 1932 году, относится к первым зекам на Колыме и при Берзине занимал значительное положение. У нас он был старостой и на других высоких постах в лагерной администрации, но его сменили, когда обнаружили, что он жаловался в письме жене, с какими идиотами из лагерного начальства должен работать, назвав их поименно. Свои письма он отправлял через вольных, но одно все-таки вскрыли на почте. Впрочем, и теперь Зернин занимал немаловажную должность завкаптеркой.

Я тоже в библиотеке: помогаю руководителю лагерного джаза Бержицкому записать на ноты мелодию из только что показанного американского фильма «Весенние дни», благо она мне давно знакома. Вдруг входит дневальный опера.

— Собирай свою самодеятельность, Галкин, Обжираускас велел. Сам потом придет.

Шантай, не дожидаясь приказа библиотекаря, идет искать артистов. Они вскоре собираются: все с прическами, опрятно одетые, в хорошо подогнанных лагерных пиджаках. Явились Суринов, фельдшер Калядинский, на сцене играющий первых красавцев и любовников — у него приторная улыбка, довольно глупое лицо, но красивые глаза и светлые вьющиеся волосы. Пришел большой неуклюжий Стрельников, впервые попавший в среду «интеллигентов» и судорожно старающийся поддерживать марку своих более развитых коллег. Пришли музыканты: финн, латыш и поляк — подопечные — Бержицкого.

Первоклассный трубач, Бержицкий раньше играл в харбинском симфоническом оркестре, потом в дансинге. Из Магадана он привез сверкающую серебром джазовую трубу и в первый же вечер покорил сердца всех слушателей. У него приятное лицо, хорошие манеры, музыку знает прекрасно, но в остальном на редкость бестолков. Работает он мотористом насоса на обогатительной установке «Машкиной фабрики», и всем известно, что начальница влюблена в него. Сидя у речки, возле насоса, в отдалении от других и сочиняя песни, посвящаемые благодетельнице, Бержицкий дважды сжег мотор. За это полагался в лучшем случае месяц изолятора — пахнет саботажем! — и вычет материального ущерба, но Маша не дала маэстро в обиду, заявив:

— Пока я здесь хозяйка, вас не тронут — пишите свою музыку! Среди артистов выделяется Витя Зюзин, аккордеонист и конферансье. Вид его эффектен, высокий рост, большие печальные глаза на бледном с тонкими чертами лице. Иногда Витя играет на рояле в вольном клубе (миновали времена Гаврилова, тот скорее перевернул бы все вверх дном, чем допустил подобную «расхлябанность»!), тогда я повязываю ему галстук и он надевает настоящий смокинг, который хранится у него в каптерке.

Все встают: в библиотеке появляется Обжираускас. Он бросает короткий взгляд на мольберт Карла — ага, видно, он заказал «Девятый вал»! Потом садится в углу за стол.

— Галкин! Все собрались? Тогда слушайте: сегодня посадил в изолятор вашего Рослова, пришел с работы пьяный. Распустились вы тут, к вольным ходите, свиней режете, пьянствуете, а на производстве спите. Вот Бержицкий сидит, красюк, и улыбается как майская роза… Вы что, пьесу ставите?

— Да, гражданин начальник! «Особняк в переулке», вы разрешили!

— Знаю. Смотрите у меня, если кто словом отойдет от текста, сгною в БУРе!.. Ты чего тут торчишь, Зернин? Марш отсюда, ты не самодеятельность! — Обжираускас провожает взглядом уходящего Зернина, закуривает и продолжает: — Идите теперь все до одного в парикмахерскую и постригитесь как положено! Живо! Чтобы через десять минут все были тут без волос!

Немного погодя вновь собираются «обесчещенные» артисты. Они, конечно, злы, только Стрельников спокоен — при его лысине процедура стрижки не причинила ему значительного ущерба.

Обжираускас расплывается в улыбке.

— Вот теперь вы похожи на заключенных! Рослову я дал месяц в БУРе, но играть он будет…

У меня выходной. Игорь Суринов, который спит подо мною, тоже свободен. Дневная смена возвращается с завтрака, готовится к разводу. Игорь встает, проводит с досадой по стриженой макушке рукой и бежит в умывальную. Я тоже спускаюсь с нар. Сегодня мы с Игорем будем заниматься с нашим учеником.

Джузеппе Дельмартино — кузнец из Керчи. Как и много тысяч бывших жителей города, он итальянец, потомок военнопленного времен Крымской войны. Это плотный, мускулистый человек лет сорока со смуглым привлекательным лицом, черными глазами и красиво очерченными губами — типичный представитель своего народа. Он один из немногих неграмотных в лагере, и мы с Игорем решили его учить. Занимается он старательно, своей сильной волосатой рукой исписал уже не одну тетрадь, но почему-то с чтением у него идет туго.

Возле печки возник шум: Игорь ругается с кузнецом Сторожуком.

— На, не трэба тэбэ гребэнку? — Громадный украинец скалит длинные зубы и делается еще больше похож на монстра из «Франкенштейна». — Наконец-то подстригли придурков!.. Теперь как вас, артистов, узнать?

Игорь бледнеет от злости, сжимает кулаки, говорит тихо, но голос дрожит:

— Молчи, Захар, по-хорошему!..

— А що, мабудь вдарить мэнэ хотишь? Ну, що ж не вдаришь? Побачим, який ты боксер, давно хочу побачить. Все хвалышься «я боксер!», а драться неохота, да? Ну и боксер ты стриженый — умора! Як вы там на сцене играть будэтэ без волос? Скажуть люды: артисты, а волос нэма!

Я подхожу к Игорю, который стоит в одних кальсонах перед верзилой, он ему только до груди.

— Пойдем, Игорь, не стоит с ним связываться. — Я беру его за плечо, но он резким движением стряхивает мою руку.

— В последний раз говорю: молчи, а то…

— А що будэ, пугало стриженое? На, вдарь, колы посмеешь!

— Отстань, Захар…

— Не могишь, боксер лысый!

Молниеносное движение: рука Игоря летит вверх и назад.

Огромный кузнец делает вдруг удивленное лицо и медленно сваливается на пол. Ребята уносят его на постель.

— Черт, испортил мне весь выходной, — с досадой говорит Игорь. — Ну, не выдержал! Пошли на завтрак, Петер!

Все расходятся на развод, последним идет Захар, неуверенно держась на ногах. Лицо его бледное.

…Вечером ребята вернулись с новостью: умер старик Абс, наш вентиляторщик, чьей обязанностью было протягивать воздухопровод для проветривания загазированных забоев. Он как всегда поднялся в восстающий, волоча за собой шланг, в который поступал свежий воздух из компрессорной, но в одном месте шланг перекрутился, и старик задохнулся. Его нашли несколько часов спустя мертвым. Похоронили тут же за восьмым прибором, у длинного ряда могил, благо Юрка-Очкарик находился у сенокосников и некому было вскрывать тело.