— Выпили? — улыбась, спросила Антонина.

— Выпили.

— Ах, как я это все понимаю, — улыбаясь счастливой улыбкой, сказала Антонина, — я, Таня, это всем сердцем понимаю…

— «Всем сердцем», — передразнила Татьяна, — а сама…

— Что сама?

— Сама как живешь?

— Я?

— Ты, ты…

В лице Антонины появилось вдруг что-то до того жалкое, что Татьяна на секунду отвернулась. Но тотчас же она вновь взглянула на нее.

— Ты умнее меня и лучше меня была, — сказала она, — помнишь? Тоненькая такая, злая, глазастая. А теперь что? Что с тобой случилось? Я вот, дура, мужичка, дворничиха, чем я была? — Зрачки ее блистали. — Чем? А? А теперь я директор фермы, я книги читаю, в город в театр езжу! Как же ты смеешь, чтобы быть хуже меня? Как ты так жить смеешь? Ты ведь меня моложе… А ты…

— Что я?

— Ничего.

Татьяна опять отвернулась.

— «Всем сердцем», — передразнила она, — «всем сердцем»! Ничего ты не понимаешь этого и понять не можешь. Тебе все готовое: ешь жеваное и не смотреть даже можешь — расскажут. Только как расскажут?

— Я не понимаю.

— Поймешь, — вдруг равнодушно сказала Татьяна и поднялась, — пойдем!

— Куда?

— Пойдем, походим.

Они пообедали в столовке неподалеку от дворца и опять пошли в парк. Стало холоднее — с моря потянуло сыростью. Татьяна таскала сонного Федю на руках. Она повеселела, смягчилась. Антонина до сих пор все не могла спросить, жив ли ее ребенок. Наконец спросила.

— Мертвым родился, — сухо ответила Татьяна и еще раз поцеловала Федю в щеку.

Они ходили молча по дальним аллеям, по прелым прошлогодним листьям до тех пор, пока обе не устали. Тогда поднялись наверх, сели в автобус и поехали на вокзал. В город они приехали поздним вечером. Татьяна ночевала у Антонины.

Утром на следующий день Пал Палыч вынул что-то из бумажника и, ласково улыбаясь, спросил: в какой руке? Это «что-то» он зажал в кулак, а кулак спрятал за спину.

Она ответила, что в правой. Но в правой ничего не было. Смеясь, Пал Палыч разогнул левую ладонь. На ладони лежали какие-то скомканные бумажки. Это были билеты и плацкарты — на юг, в Крым.

— У тебя все готово? — заботливо спросил он. — Надо подорожников напечь.

— Хорошо, — вяло согласилась она.

Ей всю ночь не спалось — она чувствовала себя разбитой, почти больной. День был серенький, с петербургским туманцем, порою шел мелкий дождик. Татьяна уже встала и ушла по делам, — постель на диване была аккуратно сложена.

Антонина оделась и пошла в кухню. На плите кипел чайник. До обеда она просидела в неубранной комнате, нечесаная, лениво думала, раскладывала пасьянс. Потом ее вдруг охватила жажда деятельности. Она принялась стряпать, замесила тесто для пирога, побежала на рынок за курицей, вычистила ее, выпотрошила и поставила в духовую жарить. Пал Палыч застал Антонину оживленной, раскрасневшейся. Черные ее волосы выбились из-под старенькой шелковой косынки; лицо смешно перепачкалось мукой; она была в фартуке и пела, когда он вошел.

— Не рано ли? — спросил он, поглядев на тесто. — Зачерствеет, пожалуй.

Антонина посмотрела на него с недоумением и ничего не ответила. Он побоялся испортить ей настроение и сказал, что ничего, если даже и зачерствеет, здесь съедим, а в дорогу другой испечем. Он пошел в комнату, она осталась в кухне и опять запела:

Пал Палыч вышел на кухню и остановился у двери.

— Что это за песня? — спросил он неприязненно. Он часто слышал как Антонина пела этот тревожный какой-то романс, и не любил его.

— Не знаю, так, — сказала Антонина, — просто-напросто романс…

Он молчал. Она была странной нынче — незнакомой ему, он не знал в ней этого выражения скромности, скрытого и упрямого блеска глаз. Ему хотелось разговорить ее, хотелось, чтобы она взглянула на него.

— Тебе Женя передавала привет, — сказал он.

Антонина промолчала, но в лице ее что-то дрогнуло.

— Она часто спрашивает о тебе, — сказал Пал Палыч, закуривая папироску, — ты ей, видимо, понравилась.

Он подошел к плите, чтобы бросить в огонь спичку, но вдруг заметил, что Антонина смотрит на него.

— Что ты? — спросил он.

— Ничего.

Она опять запела:

Пал Палыч обнял ее и поцеловал в щеку.

— Уходите-ка отсюда, — сказала она почти весело, — тестом перемажу.

Он ушел, невольно улыбаясь, и сел заниматься — щелкать на счетах. Он был счастлив.

Потом они обедали все вместе — Татьяна, Федя, нянька, Пал Палыч и Антонина.

После обеда Антонина с Федей поехала провожать Татьяну на вокзал. Горячий еще пирог и жареную курицу она потихоньку завернула в бумагу и сунула Татьяне в корзину. Пал Палыч остался дома — работать.

На площадке, в трамвае, Антонина спросила у Татьяны:

— Ты меня очень презираешь?

— Вот уж и презираю, — улыбнулась Татьяна.

— Я как-нибудь устроюсь, — дрогнувшими губами сказала Антонина, — я непременно устроюсь… а?

— Не знаю.

— Не веришь?

— Да ведь ты уже устроилась. Это хуже всего.

— Нет, в другом смысле, в ином совсем…

— В каком ином?

Антонина молчала. Она была в тонком весеннем пальто, в белом вязаном шарфике на шее, простоволосая, гладко причесанная.

— Ты сейчас на ту похожа, на прежнюю, — сказала Татьяна, — помнишь, как ты меня уже раз провожала на вокзал?

— Да, помню.

— На извозчике мы ехали.

— Да.

— Мама, купи мне бронированный поезд, — вдруг сказал Федя, — мне очень нужно.

На вокзале Татьяна и Антонина поцеловались, как при встрече, и обе немножко всплакнули.

— Мама, мне же надо поезд, — все говорил Федя, — слышишь?

Мимо бежали люди из тех, которым всегда кажется, что если на вокзале не побежишь, то непременно опоздаешь.

— Ну, до свиданья, — говорила Антонина, — приезжай еще. Хорошо?

— Хорошо. А может быть, ко мне поедем? Вот сейчас? Совсем? Билет легко можно купить. Слышишь, Тоня?

— К тебе?

— Ко мне, ко мне…

Антонина вздохнула и улыбнулась.

— Нет, не поеду.

— Да почему же?

— Так. Давай еще поцелуемся.

Они поцеловались еще. Потом Татьяна подняла Федю на воздух и поцеловала его в нос. Он засмеялся.

— Поедем, — говорила Татьяна, — а, Тонечка? Я тебе его покажу.

— Кого?

— Есть у меня один, — она ласково засмеялась и подбросила Федю в воздух, — один такой… нос пуговицей, голова набекрень… Верно?

— Верно, — сказал Федя, — набекрень.

— Поедем?

— Поедем, — сказал Федя, — я хочу.

— Вот видишь, — крикнула Татьяна, все еще смеясь, — видишь?

Ударил второй звонок. Татьяна поставила Федю на перрон и серьезно сказала:

— Если надумаешь, приезжай.

— Я уже надумала, — улыбнулась Антонина, — не приеду.

Поезд ушел в одиннадцать часов двадцать минут. Перрон быстро опустел. Федя едва тащился, все обгоняли Антонину. Когда она вышла на площадь, было ровно половина двенадцатого. На площади она взяла сына на руки и сказала ему шепотом:

— Теперь мы домой не пойдем.

— А куда? — спросил он.

— К тете Жене. Ты ее не знаешь?

— Не знаю, — сказал Федя, — я хочу кушать.

— Потерпи.

— Я не могу больше терпеть, — сказал Федя, — я хочу хлеба с маслом. И зайца.

— Какого зайца?

— Моего зайца.

Всю дорогу они разговаривали. Антонина была очень бледна и дрожала.

— Мой заяц большой, — говорил Федя, — давай ему костюм сошьем. Да?

— Да.

— И штаны сошьем, и шинель.

— И шинель.

— И колпак сошьем.