Геннадий Яковлевич Шмань

Сундуковские гостинцы

Тополёвая веточка

Не дружит Витька со своей старшей сестрой Кирой. Дружбы не получается. Неужели у всех такие сестры?

Витька пробовал иногда слушаться её, но дружба всё равно не наладилась.

Сейчас Витька сидит на широкой, изрезанной ножом скамье, как раз против избы, и думает: «Кто виноват в этом?»

Если Витька сделает что-нибудь хорошее. Кира хвалит его с оглядкой. Но коль уж он провинился, громко, чтобы вся улица услышала, кричит:

— Это мог сделать только ты!.. Это нечеловечно!

Витьке надоели поучения. Он забирается до первых сумерек в Каменистик. Это глубокий овраг с крутыми глинистыми боками. По каменистому дну его течет чистый ниточка-ручеек…

Витька смело пробирается через живую стену зарослей ольхи и лозняка. На дне оврага он садится на обросший мохом камень. Из-под камня выскакивает ручеёк. Витька задумчиво слушает задиристое его бормотание. Оно переплетается с еле уловимым шелестом травы.

Витька знает все места тут наперечёт. Сколько гнёзд упрятали в зарослях птицы… И какие они…

Витька осторожно раздвигает отяжелевшие под росой ветви орешника. Он ищет хитро скрытые там гнёзда.

Сорвавшись однажды со стены Каменистика в кустарник, он расцарапал себе нос и разорвал штаны. А когда пришёл домой. Кира снова закричала на всю улицу, что это нечеловечно и что она пожалуется наконец отцу.

И она пожаловалась.

Тот, попыхивая трубкой в подпалённые усы, пообещал Витьку выдрать, а хворостинку выломать из тополька на огороде.

…Витька с жалостью глядит на тополёк, который растёт в конце огорода. Он тоненький ещё и слабый. Сломать его нельзя, скажут — нарочно всё это сделал.

Тогда он отыскал под верандой старую ржавую лопату, выкопал тополёк и перенёс его в соседний огород. Тополек принялся. Даже листья не завяли. Но Кира все-таки заметила, что тополька нет. И подняла шум…

Вечер уже брался в полную силу.

Витька крика не слышал: он был в Каменистике. А когда выбрался оттуда, то ещё издали увидел суетящуюся возле свежевырытой ямы Киру. Она размахивала длинными руками и что-то показывала отцу.

Домой идти Витька не решался — выдерут. Но в Каменистике всю ночь сидеть тоже страшно. И Витька пошел домой: будь что будет.

Но, странное дело, отец почему-то не ругался. Глаза у отца с хмуринкой, а лицо по-прежнему доброе. И Витька понял, что порки не будет.

Кира стояла возле ямы и ругала его:

— Это мог сделать только ты… Это нечеловечно…

А Витьку захлёстывала обида: какая разница, где будет расти тополёк! Важно, чтобы он остался живой.

Маленький Шурка

Я прихожу домой во второй половине дня. И каждый раз по дороге встречаюсь с мальчишками-карапузами. Они копошатся в песке, прыгают на одной ноге, потом не дыша подкрадываются к воробьям. А те безбоязненно разгуливают по обочине сквера.

Воробьи ленивые и жирные. Они грузно перескакивают с обочины в заросли, недовольно чирикая — зачем, мол, их потревожили…

Дети заразительно хохочут, гоняясь за воробьями. Смех детей стоит у меня в ушах.

На углу улицы я вижу свой дом. Пятиэтажный, раскрашенный под зебру. В нижнем угловом окне на стекле плющится нос-картошина. Это брат мой Шурка.

Не успеваешь отворить скрипучую дверь, а на пороге уже ждёт меня брат. Чубчик у него редкий и шелковистый, смешно завивается кверху.

— Добрый лень, Шурка!

Я подхватываю брата на руки и подбрасываю до потолка. Шурка хохочет, только чубчик подрагивает.

Мальчонка обвивает мою шею руками, прижимается к заросшей колючей щеке и спрашивает:

— А рисовать будем?

— Будем. Шурка, будем…

— Ага, я так и знал… Я так и знал! — кричит Шурка.

Я беру цветные карандаши и рисую прямо на обложке тетради играющих детей, сквер и взъерошенных воробьев. Мальчонка отворачивается от меня, смотрит в угол.

— Ты что. Шурка?

— Мне воробьи и мальчишки надоели, — говорит он, надувая губы.

— Давай тогда зайца нарисуем, а?

— Давай, — кивает головой брат. В глазах его вспыхивают искорки.

Я беру чистый лист бумаги, а Шурка просит:

— Только ушастого зайца, ладно? Да подлинней чтоб уши были.

— Обязательно будут длинные уши, — успокаиваю я.

Шурка водит глазами за карандашом, сопит. Словно сам рисует. Сопение это слышит вся квартира.

И вот уже длинноухий заяц перекидывает своё гибкое тело через горбатые сугробы. Перепрыгнув через сугробы, заяц старается нырнуть в лес. Косит глазами. За ним в шапке-треухе гонится паренёк. Он хочет поймать беляка. А тот не даётся ему в руки, бежит быстрее мальчишки.

Шурка хватает рисунок из рук и, скользнув со стола, с криком вбегает в кухню:

— Погляди, бабка, заяц!.. Погляди!

На второй день я замечаю в глазах брата грустинку.

— Ты почему такой? — спрашиваю я Шурку.

— Боюсь, заяц сбежит, — признаётся он.

Я предлагаю запереть зайца в шкаф, тогда не сбежит.

Шурка, щелкнув ключом, пыряет под одеяло, но долго не может уснуть.

— Всё-таки может сбежать, — вздыхает горестно он.

— Из-под замка не сбежит. Замок надёжный, — убеждаю я Шурку.

Мальчонка засыпает, а я хожу по комнате и думаю, как успокоить Шурку. Затем вновь рисую зайца. Кладу этот второй рисунок в шкаф.

Утром Шурка поднялся рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подкрался на цыпочках к шкафу, открыл дверцу и тихо вскрикнул:

— Не сбежал!..

А на рисунке за одну ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумливый и звонкий. Даже слышно, как по его верхушкам пробегает ветер.

Глубже к опушке чернеет еловый пень. На пне сидит мальчонка. Он держит на коленях зайца и поглаживает его продолговатой ладонью.

— Видел? Видел? — кричит мне Шурка.

— А что именно? Если ушастого зайца, то вижу.

— Нет, понимаешь, мальчик беляка приручил, — улыбается брат. — Это дружба, понимаешь? Теперь заяц никуда не убежит!

Я тоже счастливо улыбаюсь. Действительно, теперь заяц убежать не может, потому что от дружбы не убегают.

Спелое лето

Генка Свистун не выносит жары. Он весь день отсиживается в речке-безымянке.

Только в обед он выбирается из воды на берег. И то с неохотой: домой обедать зовут. На его чёрных, будто вымазанных в саже волосах блестят увесистые капли.

От избытка бодрости Генка яростно свистит. Потом скачет на одной ноге, чтобы вытряхнуть забравшуюся в уши воду. Домой он бежит через огороды — так прямее.

Возле избы мать стирает белье. Генка стоит рядом с матерью, наблюдая за этой нехитрой, но утомительной работой.

А полдень горячий.

— Уф!.. — хрипит отец, появляясь под черемухой. Он колхозный бригадир. И приходит завтракать всегда посредине дня.

— Ты что, папа? — Генка заглядывает ему в глаза. — Устал?

— Нет… Не устал. Жара! — говорит тот и расстегивает ворот вылинявшей на плечах гимнастерки.