Нина Раковская

Мальчик из Ленинграда

Часть первая

Последний эшелон

Это было поздним летом, в 1941 году.

Утром меня разбудил громкий голос. В комнату влетели отрывистые слова:

— Граждане… города… Ленинграда…

Что-нибудь случилось? Радио на площади говорило громко, отчётливо. Я сразу вскочил с постели, подбежал к открытому окну. Мы жили на восьмом этаже. Из окна, сверху, я увидал крышу соседнего дома, а на ней — похожие на растопыренные пальцы серые зенитки. И я успокоился. Ничего особенного не случилось — просто восемь часов утра, и радио повторяет, как всегда, правила противовоздушной обороны. А эти правила я уже знал наизусть.

Я ещё раз взглянул на зенитки, около которых по крыше ходили красноармейцы. Поглядел на окна соседнего дома. Странные они теперь во всём Ленинграде стали — все клетчатые. Мы с мамой тоже заклеили все наши окна полосками бумаги крест-накрест, на случай, чтобы взрывная волна от фашистской бомбы не вышибла нам стёкла. Я отошёл от окна и крикнул:

— Мама!

Никто не отозвался. На столе стояли кофейник, сахарница, моя кружка с нарисованным котом в шляпе, тарелка с бутербродами. Рядом с тарелкой лежала мамина записка:

«Юля, надолго не отлучайся».

С тех пор как началась война, всё стало по-другому. Прежде мы с мамой вместе завтракали, потом расходились. В три часа опять встречались, обедали вместе. А теперь… Где сейчас мама? Она училась в медицинском институте, кончала его. Может, она свой докторский диплом пошла получать?

Я принялся завтракать. Кофейник не стал подогревать, ел бутерброды стоя, слушал, что рассказывает радио о зажигательных бомбах, а сам думал, что конец августа, скоро должны бы занятия начаться. Я в четвёртый класс пошёл бы… Но сейчас школьников увозят из Ленинграда. Из нашего дома почти все ребята эвакуировались, в тыл уехали. И со мной мама каждый день разговор об отъезде заводит. Только я никуда не хочу ехать.

«Не поеду, и всё… Буду Ленинград от фашистов защищать. Воздушных налётов я не боюсь. Даже когда бомба на нашей мостовой разорвалась — засвистела и грохнулась о мостовую, будто камень с неба упал, — я и тогда не испугался. Десятиклассник Саша из нашего дома мне даже сказал: „Молодец, Юлька! Ты, я вижу, человек хладнокровный!“ Да, я человек хладнокровный и никуда не поеду, что бы мама ни говорила… Но что за шум на улице?»

Радио молчало. А снизу в комнату долетал топот, барабанная дробь. «Наверное, войска идут на фронт!» — решил я и побежал на улицу.

Но по улице шли не войска.

По широкой мостовой проходили очень быстро, почти бежали, большими отрядами школьники. Они шли с заплечными мешками, узелками, чемоданами.

Впереди каждого отряда шёл барабанщик. Ребята шагали по мостовой быстро, даже по сторонам не глядели, а на тротуарах было полно народу, прохожие останавливались, из подъездов выбегали люди. Все смотрели на ребят, а многие женщины плакали.

Рядом со мной стояла на тротуаре высокая седая старуха в чудном каком-то пенсне на золотой цепочке. Она вытирала слёзы клетчатым платком, а потом махала им — наверное, провожала кого-то.

— В Вологду едут! — рассказывала она. — В Вологду! У меня с ними внучка, девочка, едет. А из Вологды повезут ребят ещё дальше — в Сибирь, в Среднюю Азию. Говорят, это последний эшелон…

Я с тревогой посмотрел на заплаканное лицо старухи. Последний эшелон?

Старуха опять замахала платком. Мимо пёстрыми длинными рядами пробегали ребята. И все они — это я хорошо запомнил, — и мальчики и девочки, были в красных галстуках.

«Почему последний эшелон? — с тревогой думал я. — Не может быть… Неужели немцы и к Северной дороге подбираются? Говорили, что теперь одна Северная осталась…»

Когда последний отряд прошёл мимо подъезда, я долго глядел ребятам вслед. Потом повернулся и вошёл в подъезд. Поднялся до шестого этажа и остановился около квартиры Вовы Чучина. Он в нашем классе учился. Месяц назад Вова с отцовским заводом в Челябинск эвакуировался. Тогда увозили все заводы, чтобы фашистские бомбы не навредили им. Я нажал звонок. Послушал, как он трезвонит в пустой квартире… И зашагал к себе на восьмой.

«Да, — думал я, — пусть Вова Чучин поживёт с мамой и с отцом в Челябинске, пока мы тут фашистов бить будем… А я — другое дело».

Мы с мамой жили вдвоём, с тех пор как убили папу на белофинской войне. Он был командиром батареи. Значит, я сын военного… Да и ехать мне пришлось бы одному: мама тоже военнообязанная. Её, наверное, скоро на фронт пошлют. Что ж мне одному эвакуироваться? Конечно, много ребят и одни едут. Но кто знает, на какой фронт пошлют маму. Она не успеет мне свой адрес дать, и мы потеряемся…

«Никуда не поеду!» — опять подумал я.

Поднялся на свою площадку. Открыл дверь английским ключом и в недоумении остановился на пороге. Что такое?

Пилотка

На вешалке в передней висела чужая военная шинель. Я даже руками её потрогал. Откуда она взялась? А в комнате на обеденном столе лежали пилотка и военная сумка. Я прошёл во вторую комнату, в кухню. Никого. Пусто.

Сперва я даже испугался. Не уйти ли мне из дому? Но тут же сообразил: наверное, я оставил дверь незапертой, когда выбегал на улицу, а в это время к нам поднялся какой-нибудь папин товарищ. Папины друзья часто останавливались у нас проездом. Военный вошёл, разделся, увидал, что нас с мамой нет, и отправился по своим делам.

Я очень обрадовался приезду военного. Мы с мамой теперь не одни будем. Когда папа не вернулся с фронта, мне стало казаться, что у нас в доме пусто. И я радовался каждому гостю. А этот, может, с нами останется? Будем вместе жить, вместе Ленинград защищать. Вот хорошо-то!

Я огляделся и начал прибирать комнату к приходу военного. Чайник для него кипятить поставил, со стола вытер. Пол подмёл. Но военный не возвращался. Чайник вскипел. Я накрыл его красным суконным петухом. На площадку выглянул — не поднимается ли кто по лестнице. Военный всё не шёл. Прошло часа два. Я совсем расстроился. Потом вынул из-под скатерти хлебные карточки. Решил — сбегаю в булочную. По дороге, может, встречу кого-нибудь, что-нибудь новое узнаю.

На лестнице я чуть не столкнулся со стариком почтальоном. Хотел, не здороваясь, проскочить мимо, хотя знал почтальона. Он прежде носил к нам письма от папы из командировок, а потом с финского фронта. Позапрошлой зимой он принёс нам извещение о смерти отца. Когда почтальон узнал, какое это письмо, он стал просить у мамы прощения… И с тех пор всю нашу почту опускал в синий ящик на двери, а на улице от меня отворачивался.

Но тут он нагнул голову, поглядел на меня поверх очков и окликнул:

— Молодой человек! Семёнов! Вам телеграмма.

Я взял телеграмму из рук почтальона. На ней было написано: «Нонне Сергеевне Семёновой». Маме. Я было сунул её в карман, а потом не выдержал. Разорвал наклейку и вот что прочитал:

«Дорогие Нонна Сергеевна Юля. Привет далёкого Коканда. Приезжайте к нам. Ждём целуем телеграфируйте. Ваши Женя Соня».

Я засмеялся от радости. Вот неожиданность какая! Телеграмма была от папиного брата — дяди Жени. Тётя Соня — это его жена. Только один раз я видел дядю Женю. После смерти отца он приезжал к нам в Ленинград повидаться. На моего папу дядя Женя совсем не похож. Папа невысокий, худощавый. А дядя Женя полный, краснощёкий, высокого роста. Он оказался добрым, весёлым, и мы подружились.

Я ещё раз прочитал: «…далёкого солнечного Коканда. Приезжайте к нам… Ваши Женя Соня», сунул телеграмму в карман и весело выбежал на улицу. Конечно, мы с мамой не поедем в Коканд. Маме нельзя! А всё-таки хорошо, что дядя Женя вспомнил про нас и позвал к себе. А то, как война началась, всех родные из тыловых городов к себе приглашать стали. Только нас с мамой никто…