Получалась угроза самому Крыму; починенный белыми мост должен был достаться в руки красных. Правда, в резерве были юнкера и 8-й кав. полк, на которых только можно было рассчитывать в случае, если красные ворвутся на южный берег Крыма, так как неудача белых должна была деморализовать 13-ю дивизию, получавшую пополнения исключительно из пленных красноармейцев 46-й стрелковой дивизии, бригада которой сейчас форсировала гать. Надо было прибегнуть к последнему средству, всегда выручавшему до сих пор, это средство — личный пример начальника.
Поэтому я отдал приказ юнкерам построиться в колонне по отделениям и двинул ее на гать с мостом. Артиллерия красных стала стрелять беспорядочно: ни один снаряд не падал на гать, многие шрапнели падали на удар, давая камуфлеты{25}, — очевидно, орудийная прислуга второпях не устанавливала дистанционных трубок.
Ружейный огонь был не менее беспорядочен; несмотря на почти 2-верстное расстояние, пули летали через головы.
Батальон втянулся на гать; сначала отдельные люди красных, а потом и вся их цепь стала отбегать назад, артиллерия смолкла — видимо, взялась в передки, — сзади неслось «ура» бригады 13-й дивизии, нестройными толпами сбегавшей на гать, а юнкера шли с музыкой (оркестр). [80]
Я невольно подумал, что достаточно было бы одного пулемета и одного орудия у красных, но в недрожащих руках, чтобы смести все это, но такова сила нервного шока, который всегда возможен во всяком бою. Ошеломить можно кого угодно.
К сумеркам 22 апреля части бригады 13-й дивизии достигли и закрепились у станции Сиваш. Юнкера за описанную атаку не потеряли ни одного человека. Станция Джумбулук была занята в последующие дни.
В тылу между тем шла интенсивная реорганизация частей, и ввиду концентрации красных сил против Крыма Врангель решил постепенно выдвигать на фронт наиболее боеспособные части 1-го армейского корпуса Кутепова. Приказом его Добровольческий корпус был переименован в 1-й, а Крымский — во 2-й; кроме того, сколачивался еще 3-й корпус, Писарева; конница была сведена в конный корпус Барбовича. Донцы пока составляли один корпус, а кубанцы — одну дивизию, но были без лошадей, кроме Морозова (донцы). При 1-м и 2-м корпусах было по одному кав. полку; в 3-й корпус, Писарева, входила Чеченская дивизия генерала Ревишина.
В первую голову на фронте должны были появиться Алексеевский полк и Дроздовская дивизия генерала Витковского{26}, но выдвижение это было сделано крайне оригинальным способом, а именно десантной операцией Алексеевского полка к деревне Кирилловка, откуда он вышел на железную дорогу. Мой 2-й корпус об этом десанте предупрежден не был и продолжал находиться на Чонгаре. Это привело к почти полному уничтожению высаженного десанта Алексеевского полка. Аналогичная история произошла с десантом Дроздовской дивизии у Хорлы — она принуждена была драться одна с превосходными силами красных, а 2-й корпус находился в полном неведении, что творится к западу и северу от Перекопа. [81]
Дроздовская дивизия, правда, пробилась к Перекопу, но понесла потери около 350 человек и несколько орудий. Я же сам в это время был на Чонгаре, где пришлось подпирать бригаду 13-й дивизии, оставившую под давлением красных занятую перед тем станцию Джумбулук. Положение было восстановлено, но было бы много важнее мне быть на Перекопе и своим наступлением помочь Дроздовской дивизии.
Оказалось, что Врангель через агентурную разведку узнал, что красные предполагают нанести удар на Перекоп 30 апреля, и с целью расстроить их план направил Дроздовскую дивизию в Хорлы, чтобы она вышла во фланг атакующим Перекоп красным. Мой же корпус по плану обороны Перекопа не удерживал и старался заманить красных под удар из перешейка с трактиром или даже под Юшунь. На этот же раз благодаря десанту у Хорлы красные были отбиты даже перекопским охранением, но для помощи дроздовцам силы на Перекопском перешейке не было, и они должны были пробиваться почти исключительно своими силами.
Была ли это небрежность Ставки, или в этом сказывалось полное неумение Врангеля управлять частями на широком фронте, сказать не берусь, но, судя по последующим боям, вернее последнее предположение.
Во всяком случае, прорыв красных в Крым был отбит, но с значительно большими потерями, чем это было необходимо.
Таким образом, апрельские попытки красных прорваться в Крым успехом не увенчались. 2-й корпус, кроме этого, занял Чонгарский полуостров и выдвинул охранение на Сальковский перешеек. [82]
Глава XV. Период до наступления Врангеля в северной Таврии
Наступило затишье; массы надеялись на мир. Врангель усиленно скрывал все перипетии этого вопроса, не отвечая даже на прямо поставленные вопросы. Наконец, стало известно, что англичане с красными не договорились и предлагают Врангелю предпринять самостоятельные шаги. Французы указывали на безнадежность этого предприятия; они дали понять Врангелю, что ему надо сначала показать силу своей армии и тогда красные пойдут на уступки. В этом духе Врангель и вел пропаганду не только среди солдат, но и среди лиц высшего комсостава, по крайней мере мне, командиру корпуса, ничего большего о закулисной игре известно не было. Выставлялось, что красные сбросят нас в море, а за границей нас никто не примет, если мы не будем бороться; если же мы захватим Северную Таврию, то Украина и Дон готовы восстать, и т.п. Конечно, все уснащалось невероятными рассказами о зверствах большевиков и восстаниях во всех концах России. Создавалась картина, [83] что бороться нужно если не ради идеи, то во имя безвыходного положения, во имя спасения от зверств, ожидавших побежденного.
Тогда я почти ни во что не верил. Если меня спросят, за что я боролся и каково было мое настроение, я чистосердечно отвечу, что не знаю. Это было время, когда я переходил от отчаяния к надеждам, когда неоднократно решал все бросить и уйти, но сейчас же приходили соратники и начинали говорить о малодушии, о том, что нельзя бросать армию в тяжелый момент, что это — предательство своих. Возникал также вопрос, куда же ехать и на что жить за границей, которая, конечно, от беглеца отвернется, а может быть, и вышлет.
Не скрою, что в моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, — ведь невозможно же, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т.п., и не предали ли мы родину союзникам. Но эти мысли я как-то трусливо сам отгонял от себя и противопоставлял им слухи о восстаниях внутри России и т.п.
Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь.
29 мая я подал в отставку. Врангель взял мой рапорт и прочел мне целую нотацию о том, что уходить с поста теперь нельзя, что это есть удар в спину армии, что с моим именем в Крыму слишком много связано и мой уход гибельно отразится на настроении; приписка же в рапорте о нежелании командовать и о согласии быть рядовым есть фраза — это не поднимет настроения войск, а, наоборот, подчеркнет, что наверху неладно. Высказав мне эти соображения, Врангель разорвал мой рапорт.
Я принужден был остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказывать своих сомнений и не зная, на чем остановиться. Подчеркиваю: с сущностью борьбы классов я не был знаком и продолжал наивно мечтать о воле и пользе всего внеклассового общества, где ни один класс не эксплуатирует других. Это было не колебание, но политическая безграмотность. [84]
В тылу между тем разыгрывалась история «Донского вестника», в связи с которой были привлечены к ответственности генералы Сидорин и Келчевский по обвинению в разложении донцов эсеровской пропагандой самостийности Дона. Подробностей этого дела, находясь на фронте, я не знал, но для меня было ясно, что в суде идет невероятная подтасовка, и личность Врангеля выявлялась с очень некрасивой стороны{27}.