Никола остался один посреди избы. Ему было немного не по себе. Товарищи предадут его. Доктор прав. А Эржика? Предаст тоже? Ах, как он скучал сейчас по ней. Тело наливалось новой кровью, так хотелось к жене…

Предаст и она, и останется Никола один против всего света? Пусть так!

Повел плечами Никола, точно стряхнул с себя тоскливое чувство. Выпрямился, чувствуя, как крепко стоит на земле широко расставленными ногами. Сила земли вливалась в Николу. Эта сила в нем, и она не изменит. Пускай! Пускай один против целого света!

Вышел на порог. Свистнул в два пальца. Из лесу показался Юрай, он прятался там от доктора.

— Завтра уйдем отсюда, Юра.

С тех пор братья никогда не разлучались.

И снова в лесах и на горных дорогах люди стали встречать Николу Шугая. Но все реже и реже были с ним маскированные сообщники. Теперь ходили двое: Никола в обмотках и альпийских сапогах и долговязый пятнадцатилетний парень в чувяках, узких штанах и армяке из грубой овечьей шерсти, с широким поясом, что предохраняет ребра от ударов.

Колесят по краю Никола и Юрай, сегодня они здесь, завтра там; честные разбойники, не подлые убийцы, врага и друга всегда готовы встретить лицом к лицу.

Снова грабят они проезжих и почту. На дороге появляются двое: паренек с ружьем наготове и злым огоньком в глазах и спокойный Никола. С ружьем в руках он идет вперед и произносит свою магическую формулу: «Я Никола Шугай». Теперь не нужно уже устрашающих оплеух, одно имя делает свое дело, никто не смеет сопротивляться, люди знают Шугая, знает его и почтовый кучер: припрятав денежные пакеты в сапог или под седло, он сидит и усмехается, хоть не без опаски, — шиш ты сегодня возьмешь с нас, Никола.

Какая радость для Юрая быть разбойником! Как приятно тому, кто сам еще недавно трепетал от страха, теперь нагонять страх на других. Какая гордость стоять на шоссе с ружьем наизготовку и думать, глядя на бледных людей с поднятыми руками: «Захочу — пощажу, захочу — пристрелю тебя, господин чиновник, и тебя, позеленевший лавочник с вытаращенными глазами».

Как приятно щекочет самолюбие, когда сидишь с Николой в лесу, за буком, и, глядя сквозь листву на проходящих и десяти шагах жандармов, сознаешь, что их жизнь и смерть зависят от движения твоего пальца. Молитесь, собаки, Юраю Шугаю, чтоб он не сделал этого движения, остерегайтесь малейшего жеста, который разгневал бы владыку ваших животов.

Однажды, выйдя из лесу, братья сидели у шоссе за Синевиром. Долина здесь так узка, что хватает места только для шоссе и реки Тереблы. Расположившись на скалистом берегу, Никола и Юрай провожали глазами пролетавшие стремниной плоты.

— Счастливо доехать! — махали они плотовщикам.

— Спасибо! — кричали те, узнав Николу, но голосов их не было слышно. Они стояли у края и веслами направляли плоты, летевшие, точно в дьявольской гонке, там, где через несколько недель выглянут из-под воды большие камни и плетеные гати, поставленные против оползней.

— Кто-то едет, — сказал Юрай, кивнув в сторону дороги.

По щебню дороги тащился двуконный возок. На возку, в типичной позе еврея-возницы, стоит усатый человек в выгорелом драном сюртучишке. На лице у него кислое выражение, — видно, что он делит свое внимание между управлением лошадьми и какими-то невеселыми размышлениями. Потряхивая вожжами, он рысью гонит своих лошаденок.

— Это Пинкас Мейслер из Негровиц, — говорит Никола. Оба они знают, что с Пинкаса нечего взять.

— Посмотрю-ка, кому что он везет, — отвечает Юрай.

Но Мейслер никому ничего не везет, кроме собственной курицы, зарезанной по всем правилам талмуда. Он только что от резника, потому так и спешит. Сегодня пятница, надо быть пораньше дома, чтобы жена успела приготовить курицу, пока не взошли на небе первые три звезды.

Юрай выскакивает на дорогу.

— Стой! Я Шугай! — И берет ружье наизготовку.

— Смилуйся, Израиль! — вскрикивает Мейслер и, бледный как мел, закрыв глаза, хлещет по лошадям, В голове у него мелькает образ курицы и плиты.

Возок пролетает мимо Юрая.

Бац! — Юрай посылает вслед пулю.

Пинкас Мейслер выпускает вожжи и падает навзничь. Перепуганные лошади несут, щебень хрустит… Ха-ха! Вот смехота!

На шоссе выбегает Никола. Он содрогается, увидев несущихся коней и вожжи, которые волочатся по земле. Ему точно не верится. Потом его охватывает бешеная вспышка гнева. Казалось, он готов одним ударом свалить брата на землю.

— Что ты сделал… Будь ты проклят!

Юрай поворачивается с удивлением. В чем дело? Почему озлился Никола? Не все ли равно — больше или меньше одним убийством? Что ему какой-то еврей? Непонятно.

Никола быстрыми шагами направляется вслед возку, точно желая догнать перепуганных коней, которые, наверно, запутаются в вожжах и остановятся, если раньше не переломают себе ноги.

Юрай идет за ним.

Только долго спустя, когда они уже свернули с дороги в лес и молча шли в гору, похожие на строгого отца и наказанного сына, Никола сказал:

— Никогда больше так не делай, Юрай.

Сказал с досадой, но как отец, уже сменивший гнев на милость. Не мог он возненавидеть Юрая!

Поздно ночью вернулся Шугай из Негровиц, где вдове Мейслера сунул в окно четыре тысячных бумажки. Юрай спал в стоге. Никола прикрыл брата своей курткой и нежно поглядел на него.

Как радостно, что есть у него Юрай! Может быть, Никола любил только брата? Во всяком случае доверял он только ему. Мысли вернулись к Эржике. Глядя на две вершины горы Дервайки, похожие на женскую грудь, сидя на камне, у реки, катившей свои мелкие волны, Никола беспокойно представлял себе ее тело. Засыпал в стоге с мыслью о ней, о запахе вишен, а когда вечером играл на свирели, казалось ему, что Эржика стоит за спиной, слушает, и едва он кончит, подойдет и обнимет его сзади.

В солнечные дни Никола часами лежал за камнями на горном склоне над Колочавой и упорно глядел в бинокль, добытый от инженера, на избу старого Драча. Казалось — снова вернулись дни его возвращения с войны, когда на горном пастбище в лесу, ночью, подстерегал он Эржику, содрогаясь от тоски и ревности, не сводя глаз с костра, где сидела она с Хафой, Калиной и Иваном Зьятынко. Выйдет ли она из отцовской избы? Увидит он, как в переднике с подоткнутой юбкой идет она с ушатом за водой? А кто это там уже три раза прошел мимо дома?

У Николы злобно разгораются глаза. Совсем как тогда у костра. Если кто-нибудь войдет к ней, застрелит его Никола. Прицелится хорошенько и застрелит, когда тот будет выходить. Попадет и на таком расстоянии!

Да, он любит Эржику. И все-таки любовь к Юраю — что-то совсем другое. Брат принадлежит лесу и ему.

А Эржика — она вне повседневности, она точно весеннее воскресенье, или горная зарница, или — еще верней — песня его пастушеской свирели. Почему так не любит ее Юрай?

Были и товарищи, но они уже принадлежали прошлому. Дружеские связи слабели. Товарищи еще ходили к нему, когда он поправлялся, приносили овечий сыр и кукурузную муку. Когда Никола поправился, некоторые из них снова приняли участие в налетах. Игнат Сопко, Данила Ясинко, Василь Дербак-Дербачек и его сын Адам Хрепта. Остальные были в тюрьме. Но какая холодная стена выросла между ними! Глядят они в глаза друг другу — и не видят, что на душе; точно смотришь зимой в заиндевевшее окно.

Прав Юрай, который всегда злобно супится в их присутствии и не выпускает из рук ружья. Вот Дербак-Дербачек с беспокойными глазами. Он так редко ходит теперь к Николе и так часто к жандармам. А его мать — ведьма, она напоила Николу змеиным зельем. Адам Хрепта… Не он ли все шляется около избы николова тестя Драча? Сидит сейчас здесь вместе с другими разбойниками, и все они смущены, не знают, что сказать. Кто-то из них убийца семьи «американца», кто-то подстрелил трех евреев и потом добивал их колесами телеги. И все это — прикрывшись его, Николы, именем, все сваливая на него! У Николы вскипает кровь. Он в упор глядит на товарищей, переводит взгляд с одного на другого. Они чувствуют этот взгляд и отвечают ему тем же, не отводя глаз, но по спине у них пробегает озноб.