— Ты сразу поверил, что Радван ведет разведывательную деятельность? — спросил я. — Он ведь был твоим командиром в Сентябре.

— Это не совсем так. Ты действительно думаешь, что даже если Радван кое-что узнал о нас, то он ничего не говорил? Если даже не являлся доносчиком?

— Представим, что Радван не согласился шпионить. Делал это кто-то другой и, быть может, вел более сложную игру.

— Это не имеет значения, — сказал Павлик.

— С Аней на эту тему не разговаривал?

— Нет. Она продолжает работать в госпитале в Куйбышеве, живет спокойно. Понимает, что они должны были расстаться по тем или иным причинам. Я не собираюсь с ней разговаривать об этом.

Я видел эту девушку в Куйбышеве. Она мне понравилась. Ее роман с Радианом для нас не был тайной. Неужели он должен был закончиться трагически? Кстати, кого интересуют наши личные судьбы? Они что, имеют какое-то значение?

О Радване я говорил с полковником 3., который пригласил меня к себе после запроса Ванды по делу Рашеньского. (Я уверен, что тот знал обо мне многое.)

Это был разговор, который не забывается. Мы сидели в большом комфортабельном кабинете: глубокие, и мягкие кресла обтянуты яркой кожей, круглый металлический столик… Полковник 3. указал мне, однако, на обыкновенный стул, стоящий возле письменного стола. Сам он тоже сел на такой же стул, положил перед собой лист бумаги, но ничего не записывал.

— Вы тоже уверены в невиновности Рашеньского? — спросил полковник.

Я кивнул.

— Его участие в шпионских махинациях психологически неправдоподобно.

— Психологически, — повторил 3. — А почему же Рашеньский хотел поговорить с вами? Значит, ему была нужна встреча в гостинице «Гранд»?

— Думаете, интервью с несколькими коммунистами из Куйбышева напечатала бы лондонская пресса? — Я передернул плечами. — Наверное, хотел выработать свой собственный взгляд. Писал о нас, о Советском Союзе доброжелательно и смело, конечно в соответствии с лондонскими отношениями.

3. строго посмотрел на меня.

— А если этим он прикрывал свои истинные действия?

— Не верю, — возразил я. — Это было бы невыгодно его хозяевам. Заметки Рашеньского подтверждают его честность.

3. как будто немного смягчился.

— Никогда не известно, где кроется провокация. Я лично подозрителен, никому не верю. Вам — тоже, — слегка улыбнулся 3. — Почему вы защищаете Рашеньского?

— Он нам нужен. Если хотите сгруппировать вокруг себя честных патриотов, такие, как он, сыграют огромную роль. Я уверен, что против Рашеньского имела место провокация людей из посольства…

— Да, да, возможно. Тот, кто нас информировал… — Резко оборвав фразу, 3. посмотрел на меня, и я понял, что он сказал то, что хотел сказать. (Я испугался, вдруг подумав: «Подозревает и меня…»)

— Вы когда-нибудь разговаривали с Пивским? — спросил он неожиданно.

— Нет, никогда.

— А с Рашеньским — один на один?

— Тоже нет.

— Вспомните, может, случалось?

— Никогда.

— Нужно, — сказал полковник, как бы забыв о своих вопросах и моих ответах, — вести себя осторожно. Очень осторожно. Вы должны это сейчас понимать. Провокация возможна везде, враг хитер и коварен.

— Компрометация Рашеньского не нам была нужна, — сказал я.

— Да, да, — подтвердил он, видимо без желания. — Не нам. Но провокация может быть многоэтапной, сложной. — 3. раскинул руки, и показался мне похожим на большого паука, растягивающего невидимую сеть. — Нельзя недооценивать врага. — И вдруг изменил тему разговора. — Знаете поручника Радвана? — спросил он совсем другим тоном.

— Знаю, кто это такой.

— У него ничего общего с делом Рашеньского. — Полковник посмотрел на меня, ожидая, что я начну говорить на эту тему.

— Установлено, — сказал я, — он информировал посольство о нашей среде.

Полковник 3. постучал пальцем о поверхность стола, на котором лежал только чистый лист бумаги.

— Неправда. Можете использовать мою дружескую информацию. — Он подчеркнул слово «дружескую». — Возможно, вам пригодится. Радван не был замешан в подобном свинстве.

Хотелось спросить: «Откуда вы знаете?», но не хватило смелости.

— Пивский… — начал я.

— Это совсем другое дело, — прервал меня полковник. — Не следует его ворошить.

— Кто в таком случае, — не выдержал я, — передал Павлику вымыслы о Радване?

Полковник усмехнулся.

— А кто такой Павлик?

Я понял — серьезный разговор закончен.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал 3. — Временами неверные сведения тоже бывают полезны. Значит, исполняют какую-то роль. Не вас мне убеждать. — Полковник поднялся с кресла. — Будьте осторожны. На вас лежит огромная ответственность.

Я долго не мог уснуть. Почему 3. добивался разговора со мной? Чтобы информировать о невиновности Радвана? Зачем мне эти сведения? Предупредить, чтобы не интересовался Пивским? Или предостеречь от возможности провокации? Какой? Заснул только под утро и проснулся с чувством мучительного страха; в комнате было совершенно темно, знал, что темно, и боялся открыть глаза. А ведь предстоял интересный день, один из тех, которые уже не были напрасными…

Не привык еще к самостоятельному передвижению, чувствовал неуверенность, переступал с ноги на ногу осторожно, а все, что видел, ему казалось, видит впервые: небо, солнце, серые громадные здания, толпы на улицах. Москва была весенней и спокойной; война стала повседневностью, люди привыкли к постоянной тревоге за своих близких, к ежедневной заботе о том, что положить в кастрюлю, к бесконечным ожиданиям. Фронт уже был далеко от Москвы, изменился тон информационных сообщений Верховного Командования, победа казалась все ближе и ближе, хотя люди боялись надеяться на нее наверняка. Будет ли когда-нибудь конец этой проклятой, долгой войне?!

Вихерский посмотрел на Радвана, который чуть-чуть ускорил шаг, забыв, видимо, о том, что ему запрещены резкие движения, и усмехнулся.

— Возвращаешься к жизни, Стефан. — И тут же добавил: — Жалеешь?

Радван не ответил. Он чувствовал себя как бы проснувшимся после длительного сна и разглядывавшим несколько изменившийся за это время мир. Делал осторожные шаги, не будучи уверенным, что все происходит не во сне и не наделал ли он ошибок, о чем будет жалеть, когда проснется.

Мысли о происходившем с ним в последние несколько месяцев физически его изнуряли. Помнил свою комнату в Куйбышеве, пистолет, лежащий на столе возле бутылки коньяка. «Значит, не застрелился, не хватило смелости». Такой была первая мысль, когда он действительно очнулся, ибо, как утверждали, просыпался Радван много раз, но оставался в беспамятстве. Постепенно он узнавал, что с ним случилось, и старался сопоставлять сведения, полученные от врачей и сестер, со смутными видениями, возникающими в снах, в которых, как оказалось, всегда были обрывки действительности, как бы образы, высветленные яркой вспышкой в доли секунды. Помнил склонившееся над ним лицо Высоконьского, искривленное и уплывшее через мгновение, как шар, наполненный воздухом. Был ли это Высоконьский? Да, он навестил его еще в куйбышевском госпитале. Надежд не было почти никаких. Острое воспаление оболочки мозга (менингит) — этот диагноз, как потом оказалось, в Москве был подвергнут сомнениям. Подозревали также рак; лечение началось с опозданием потому, что он лежал дома без сознания два дня, пока его не обнаружил высланный атташатом поручник Данецкий. Да, два дня никто им не интересовался. «Могло закончиться намного хуже», — сказал потом врач. Из Куйбышева, еще в бессознательном состоянии, его перевезли в Москву. «Профессор Д. лично заинтересовался вами. В Куйбышеве таких возможностей не было». Кто это сделал? Наверняка не посольство. Прямо Вихерского он об этом не спросил, но когда капитан навестил его в госпитале, тот уже обо всем был информирован. Откуда он узнал?

— Кто тебе про меня говорил?

— Ты сам мне написал.

Очнулся, увидел за окном деревья, покрытые снегом, и сначала появилась мысль о несовершенном самоубийстве, потом об Ане, а затем о Вихерском. Нет, Аня не навещала его в госпитале, но он ее видел. Эти видения из снов он помнил лучше всего. Аня, ухватив его за руки, вела любимыми тропинками на берег Волги. Зима все продолжалась, но снег был теплым, и они, погрузившись в него, лежали, как на пуховых перинах. Снег был успокаивающим и приятным, а далеко за Волгой виднелись Львовские возвышенности, Высокий Дворец, улицы Пясковая, Вороновская… Помнил, как появился Пивский, да, узнал Пивского и тогда выстрелил, а Аня начала кричать… Видимо, в этом был какой-то момент действительности, потому что лицо и массивная фигура профессора Д. чем-то напоминали ему Пивского. Профессор Д., рассказывала потом сестра Нина, приходил ежедневно, садился возле кровати Радвана, вслушивался в его бормотание, наблюдал за беспокойными движениями рук.