— Тца, тца, тца… Живет Москва! Живет, а? Жена как?

Улыбка на пухлом лице Перфильева заметно сузилась.

— Спасибо, Наум Бардымович. Все живы, здоровы… Я вот, видите ли, приехал…

— Слышал, однако, — снова перебил Танхаев, — от товарищей слышал. Вовремя приехали. Молодец Павлов, помощь послал, хорошо сделал. Верно говорю, Никон Сергеевич?

— Я думаю, батенька мой, любая комиссия или ревизия уже является до некоторой степени помощью, не говоря уже…

Танхаев, потирая с мороза руки у печки, весело разглядывал Перфильева.

— Вот, вот! Правильно думаете. Такое несчастье у нас, ай-ай, как нехорошо вышло. — Танхаев неожиданно посерьезнел. — Народ соберем, в Заячьей пади дорогу проводить будем.

— Но позвольте!..

— Нет-нет, Никон Сергеевич, — увлекаясь, перебил Танхаев, — вы мне позвольте. Народ трудно поднять, сами знаете: высоко дорогу вести, лесу много корчевать, завалов расчищать много, риску много…

— Позвольте, Наум Бардымович! Но я вовсе не согласен с новым риском! — Перфильев вынул платок, отер лысый череп. — Я хотел сказать, с таким риском. Моя задача предупредить новые безумные действия… В конце концов надо запросить мнение треста…

Танхаев зло сощурил глаза.

— А ваше мнение? Ваше личное мнение?

— Да что за тон, батенька? Вместо того, чтобы отчитаться передо мной, вы готовы меня… Я вас просто не понимаю, батенька…

— Зато я вас понимаю. Зато у меня есть мнение: не мешайте!

— Как?!

— Совсем понимать перестал! Что такое «не мешайте», не понимает! Тце, тце, тце… Зачем приехали? Сплетни собирать приехали? Мы по горам ходим, обходной путь ищем, вы что делали? Допросы чинили? Людей с толку сбивали? Свидетелей собирали? Хотите помогать….

Танхаев не договорил. Перфильев попятился, рванул со стола портфель и, хлопнув дверью, выскочил из кабинета.

Поздняков только покачал головой.

— Вот так встреча! Да еще представителя треста!..

Танхаев посмотрел на дверь, за которой скрылся Перфильев, процедил:

— Сволочь!

Вечером в большом северотрансовском клубе состоялось общее собрание автопункта. Кроме Перфильева и двух членов комиссии треста, на собрание прибыл Теплов.

Иркутские и качугские водители, ремонтные рабочие, механики и служащие конторы до отказа заполнили просторный актовый зал.

Поздняков, сидя за столом рядом с Перфильевым, видел, как тот что-то быстро набрасывал в блокноте; то вдруг откидывался назад, вглядывался в суету зала, кому-то озорно, подбадривающе улыбался. Значит, готовится к драчке.

Поздняков тоже вгляделся в зал. Люди все подходили и подходили; пересаживались, двигались, перекликались; занимали свободные места; облепили углы, подоконники, стены; сосредоточенно, рассеянно, весело и сурово смотрели на сцену. Разные лица, разные, совсем еще не знакомые, чужие для него люди. Какими они, эти сибиряки, будут сегодня? Поймут ли они его тяжкий промах или только осудят? Вот когда почувствовал он, как дороги были ему уральцы, всегда готовые выполнить его волю. А эти… сумеет ли он поднять их на такой подвиг?

Но вот все успокоились, стихли. Сотни пар глаз, внимательных, напряженных, сердитых и добрых, уставились на поднявшегося из-за стола Танхаева.

— Товарищи! Плохо начали ледянку мы. Совсем плохо. Дед-мороз подвел! Позор!

По залу прошел легкий смешок. Ожили лица.

— Совсем как наш уважаемый… вот товарищ Листяк. Тоже прогул сделал, товарищей подвел, верно?

— Верно!

— Не в Листяке дело!

— Судить его, деда-мороза!..

Танхаев поднял руку, широко улыбнулся.

— Кто сказал: судить? Верно сказал! А мы, товарищи, не судили. И не будили, товарищи! Дед-мороз храпел, мы тоже спали, однако. Был грех такой?

— Был!

— Крой дальше, Наум Бардымович!

— Тихо! Дайте высказать человеку!..

Поздняков вздохнул. Далеко не мудрое, но веселое вступление Танхаева будто расковало его всего, увело от удара.

— Разбудили деда-мороза мы. Хорошо сделали? Хорошо. Работа пошла — никто такой еще не видал! Все графики обогнали! А потом… — Танхаев развел руками, испытующе оглядел снова стихших водителей. — Однако, говорить будем, как с наледью воевать будем? Как перевозки спасти? Или виновников искать будем, а перевозки подождут? О них другие пусть думают?..

— Дело будем решать, Наум Бардымович! — выкрикнули из зала. — А виноватых искать — без нас охочих много найдется. Да и нашлись, похоже…

Одобрительный, веселый гул прошелся по рядам, выкатился на сцену. Перфильев нахохлился, закрыл блокнот.

— Товарищ Рублев, говори! — неожиданно сказал Танхаев, оборотясь к первому ряду.

И этот внезапный поворот в ходе собрания окончательно сбил с толку Позднякова, сидевших рядом с ним Перфильева и Теплова.

Твердой уверенной походкой Рублев поднялся на сцену. Встал рядом с трибуной.

— Вы меня знаете.

И сразу несколько голосов:

— Знаем!

— Говори, Николай!

— Давно не слыхали!..

— Давно, верно, — улыбнулся Рублев. — Время не было. — Вспыхнул смешок, и опять стихло. Внимательные, серьезные липа.

— Я не люблю… — Рублев выразительно повертел в воздухе кистью. — А когда прямо сказать нельзя было — молчал. Теперь скажу. — Он повернулся к сидевшему близко от него Перфильеву.

— Вам скажу, Никон Сергеевич.

Настороженный, неласковый шепоток пробежал по рядам. Перфильев, заметно краснея, напряженно уставился на Рублева.

— Вот вы из Москвы теперь приехали, Никон Сергеевич. Комиссия треста, — продолжил Рублев после некоторого молчания. — А зачем? Беде нашей помочь или… как тут сказали… виноватых у нас ищете?

Перфильев, запылав, оскорбленно оглянулся на Теплова, привстал, но Рублев опередил его.

— Нет уж послушайте, доскажу прежде. Вы, Никон Сергеевич, помню, и раньше мастер были рты затыкать, если не по вам что. И помощники ваши, вроде Сидорова, старались. А нас, шоферов, и за людей не считали, пожалуй, а уж где там товарищами. Само слово «товарищ» на языке вашем обидным, бывало, казалось нам…

— Это оговор! Злопыхательство!..

— Правда это! Кто скажет, что вру?

Зал задвигался, загудел ульем.

— Верно, Николай! Правда!

— Дайте досказать Рублеву, товарищи!..

Танхаев постучал по графину, кивнул, когда примолкли в зале, оратору. Рублев перевел дух, как от трудной работы. И снова Перфильеву:

— Кем мы были при вас, Никон Сергеевич? Болтами, единицами, рабочей силой. И никто при вас в душу нашу не заглянул. А вот он заглянул, — ткнул рукой в воздухе Рублев в Позднякова. — Он нам наши людские права вернул, хозяевами нас сделал…

И снова гул одобрения прокатился по залу. Рублев осмелел.

— Теперь каждый честный шофер больше доверия получил, чем при вас мастер или завгар, скажем. Теперь мы решаем, какой ремонт делать надо, когда в капиталку сдавать машину, какую ее из ремонта принять — мы, хозяева! Верно, шалопаям такого доверия нету, лихачам тоже… Теперь мы за технику, как за себя, стоим. Нашей она стала, техника, не казенной! И на спуск трассы не один Поздняков решался, Никон Сергеевич, как вы изволили людям нашим внушать. Мы все сообща это решали. И ездили. И план перекрыли. И радовались все вместе… Разве не так?

— Так, Николай Степанович!

— Здорово работнули!

— Всегда бы так!..

Рублев резко обернулся на последнюю реплику, крикнул:

— Всегда так будем, товарищи! Верно! Потому как мы теперь силу свою обрели. И в Заячьей пади обходной путь пробьем, и грузы доставим… Пробьем, товарищи?

— Пробьем!..

— Саперов бы нам на подмогу! А дорогу чего не пробить!..

Танхаев встал, легонько ткнул в бок Позднякова:

— Пиши: саперный взвод надо. — И в зал: — Мало — пробьем! А вот как пробьем? Кто еще говорить будет?

В тот же вечер Перфильев отправил телеграмму в Москву: