Иво Андрич

Мрак над Сараевом

Врач визиря, доктор Галанти, посетил больного архимандрита, содержащегося под арестом в Жёлтом бастионе^{1} из-за «некоторых книг, некоторого оружия и некоторой политики». Сейчас он спускался по каменистой дорожке к тракту, где его ждала карета. Солнце садилось где-то между Хумом^{2} и туманной равниной вдалеке. Оно по несколько раз скрывалось за плотным облаком, а затем опять появлялось и озаряло всё вокруг. Когда оно наконец действительно исчезло, в человеческих глазах осталась какая-то неуверенная и нездоровая надежда, что, может, оно появится снова. Но вместо солнца проступает сумеречный румянец, за которым приходит тьма.

Солнце, заходящее за Сараевом, выглядит так, словно оно последнее и навсегда гаснет над человечеством — так думал доктор визиря. Это была одна из тех кратких мыслей, которые ежедневно даровал ему сумрак и каждая из которых надгрызала волю к жизни, а понемногу и саму жизнь.

На возвышенности под крепостной стеной доктор приостановился и, прислонившись к ограде, рассматривал раскинувшееся перед ним Сараево, которое выглядело подрагивающим и иллюзорным в этот момент, между днём и ночью.

Общение с турками было для доктора бременем, к которому он постепенно привык, как к неизбежному злу, но общение с райей^{3} было для него настоящим мучением. Противоположно многим туркам и христианам на турецкой службе доктор не воспринимал выступления райи легкомысленно, но и не верил в их конечный успех. Райанские вожди и предводители выглядели для него словно заключённые, которые играют в воевод и князей, чтобы убить время и отвлечься от своих бед. В действительности он верил, что райя доставят туркам много неприятностей, но и себе ничем не помогут. И всякий раз, когда он должен был вести дела с их представителями, у него возникало огромное сострадание, которое из-за своей беспомощности сразу же превращалось в отчаяние, в желание убежать из этой страны, куда угодно и как можно скорее.

Как и про большинство европейцев, христиан, про доктора Галанти можно было сказать, что в Турцию его привели нездоровые амбиции. Первые годы, в Стамбуле, ему пришлось столько страдать и бороться, что у него не было времени на размышления о Турции, о себе и о жизни, которую он вёл. Тогда его взял к себе на службу богатый и коварный Осман-паша, обеспечивший его вместе с семьёй. Паша имел большое доверие к своему доктору, если доверием можно назвать тот насмешливый и отчасти презрительный тон, c которым он воспринимал его с первого дня. Как у османцев ничто не определено точно, ни ясно, ни чисто, как ни одна вещь не служит только тому, для чего предназначалась явно, так и доктор паши получал задания, которые не имеют ничего общего с его званием. Ему доверялись деликатные, тяжёлые и сомнительные задачи, связанные с администрацией, личной политикой паши или интригами, плетущимися при Дворе. Он выполнял всё это с прирождённой точностью и вниманием, невозмутимо и без оглядки, как может работать только иностранец, действительно не связанный со средой, в которой он живёт. И никто не мог подумать, что этот рано поседевший и спокойный доктор до сих пор не нашёл своего места в этом мире и носит в себе тяжёлую внутреннюю муку, непризнаваемую и невысказываемую.

Часто и много думая об османах, доктор каждый раз приходил к одному и тому же выводу: их сила — в отношении к видимому миру. Они с самого начала чувствуют себя в полном единстве с видимым миром и не желают ни что-либо отнимать у него, ни что-либо давать. Отсюда их спокойствие и гармония, которая напоминает удивительную гармонию животного мира. Их сила и власть — это дары, которые реальность даёт тем, кто признаёт её всецело и безусловно. Поэтому бессмысленно и напрасно бороться против них, так как турецкая система непоколебима, существует так же, как это мир, живёт и погибнет вместе с ним, но не боится этого, не знает беспокойства, не признаёт поражения, не зла, не раскаивается, не прощает, идёт прямо к цели, а цель её проста и ясна: этот мир, целиком и таков, каков он есть.

Доктор хорошо понял, что в сущности дело не в государственных границах, военных победах и политической мощи. И побеждённые, стеснённые и обедневшие турки всегда будут властителями этого мира, не из-за своей силы, а из-за своего отношения к нему. Последний турок, загнанный в самый дальний угол Малой Азии, будет наслаждаться своими последними земными благами: едой, напитками, женой и домом — лучше, сильнее и совсем по-иному, нежели любой христианин с Запада. И нет силы, способной отнять это у него. Если он однажды и погибнет, защищая то своё имущество, то этим только подтвердит принцип, по которому он жил. Турецкий надгробный камень — белый, весёлый нишан^{4} без печали и таинственности — показывает только место, на котором остановился турок в своей борьбе за обладание миром или за защиту своего имущества. То, что доктор называл про себя «турецким принципом», будет существовать всегда. И когда не станет ни турок, ни их имени, где-нибудь в мире появится другая раса, под другим именем, которая точно так же будет чувствовать себя единым целым с видимым миром и любить его, сделает его центром своей жизни и будет владеть им.

Поэтому доктор не верил ни в необходимость борьбы с турками, ни в успех этой борьбы. Всё, что существует рядом с ними, обязано им служить и будет служить до тех пор, пока их не станет.

Таковы были «дневные мысли» доктора.

Но живя и работая долго с османами, как врач и как доверенное лицо, он заглянул в их самые интимные дела, увидел их обратную сторону, узнал цену, которую они платят за обладание миром. Глазами христианина он видел пекло сладострастной жизни, хандру и телесные страдания, ужас, беспорядок и анархию плотских потребностей и капризов. Он узнал их скрытые раны, их страхи, их гнев, внезапный и смертоносный, их бессонницы без надежды и молитвы, их любовь, опьяняющую, но горькую и превратную, материнство без обязанностей и достоинства, отцовство без счастья и нежности, энтузиазм без воодушевления.

Всё это было предметом других, «ночных» мыслей доктора.

Ночью, османская власть часто казалась ему неосновательной и поверхностной. Их города и укрепления представлялись ему шатрами, которые трепещут и перемещаются под любым ветерком и которые не устоят перед первой сильной бурей. Иногда он приходил к мысли, что все их селения словно горсть пыли, которую ветер случайно собрал на одном месте; словно что-то без корней и основания, что внезапный ветер вновь смешает и разнесёт; словно лишайник на участке земли. Ночью, когда в человеке сильнее говорит прошлое, он множество раз уверял себя в том, что не может продолжаться то, что возникло случайно, вопреки закону и против смысла жизни. В те моменты всё это казалось ему настолько истинным и ясным, что он не мог и подумать о том, что кто-либо, зная всё это, мог бы служить этому принципу, который не только жалок и вреден, но и сомнителен, слаб, преходящ. Но тут против него внезапно оборачивалась вся совесть со всеми своими известным и вечно новыми мучениями. Если бы кто-то мог! Этот кто-то мог бы, и тот, кто может, это он, доктор Галанти, со своей душой, которая только ночью проговаривается, а днём молчит и трепещет. Слуга и защитник того порядка, которому суждено рассеяться, словно тяжёлый и гадкий сон, а пока он длится, существует только как срамота и мучение для себя и других. Вот, в этот порядок он и замурован, без принуждения, вольно, по какому-то нездоровому инстинкту, которого он сам не понимает, всю свою молодость, все свои многосторонние таланты. Закопал в эту османскую мусорную яму, которую разнесёт первый же ветер, и чем больше он осознаёт её отвратительность, тем всё больше зарывается в неё. Впрягся бессознательно, а служит осознанно. И эта мерзкая служба приходит к нему ночью, перед лицом совести в спокойном свете логики, как отвратительное чудовище; тысяча доводов против себя, но ни одного оправдания.