И вот тысячи плотников застучали топорами на возрожденных в Новопавловске, Таврове и Хоперске петровских верфях. Под руководством вице-адмирала Сенявина спешно сооружались по изготовленным в Адмиралтейств-коллегии особым чертежам парусно-гребные суда с малой осадкой, способные пройти через донские гирла к Тагань-рогу, а оттуда Азовским морем в Черное. Построенные суда спускались в низовья Дона, в крепости святого Дмитрия Ростовского, и здесь оснащались. А берега Европы уже огибали две эскадры Балтийского флота. По замыслу командовавшего ими Алексея Орлова должны были они войти в Эгейское море и, проникнув в Дарданеллы, создать угрозу турецкой столице.

Но и турки не дремали. Осенью 1768 года войска союзного им крымского хана Гирея вторглись на Украину, уведя в плен несколько тысяч мирных жителей. Война началась.

В одном из своих писем находившемуся послом в Англии Ивану Чернышеву Екатерина писала по этому поводу: «И вот разбудили спавшего кота, и вот кошка бросилась на мышей, и вот смотрите, что вы увидите, и вот о нас заговорят, и вот мы зададим такого звону, какого от нас не ожидали…»

Но за игриво-хвастливым тоном письма скрывались тревожные мысли: несмотря на усилия императорского двора, Россия была мало подготовлена к ведению крупных военных действий. Находившиеся на юге под командованием Голицына русские войска, столкнувшись с неприятелем, вынуждены были отступить за Днестр, так как пушек у них не хватало.

Ивана Родионовича срочно вызвали в Питер. Принял его президент Военной коллегии Захар Чернышев.

Вызывая к себе заводчиков, Чернышев внимательно расспрашивал их о положении дел на заводах, о том, сколько и какого припасу они могут дать для армии и флота. Беседа с Баташевым его особенно заинтересовала. Богатство рудных мест, расположенных вдвое ближе к театру военных действий, чем Урал, давало большую выгоду. И Чернышев представил императрице доклад о баташевских заводах, написанный в самых благожелательных тонах. Ознакомившись с ним, Екатерина распорядилась оказывать братьям в развитии заводского дела всяческую помощь. Отписывая об этом брату на Выксунь, Иван Родионович советовал не медлить, можно быстрее возводить новый завод, увеличивать выплавку чугуна, выделку железа, а главное — литье пушек и ядер на старых заводах. «Не можно упускать то, что само дается в руки», — писал он. Действительно, война разыгрывалась все сильнее, требовала все больше различного воинского припаса, и ни Военная коллегия, ни Адмиралтейство расходов не жалели.

Получив от казны бумагу на приписку новых деревень к заводам, Андрей распорядился немедленно переселить всех крестьян из них на Выксунь. На вопрос Мотри о том, где их разместить, Баташев коротко ответил:

— Сами землянки выроют.

Плач и стон стояли в деревнях. С воем и причитаниями бабы хватались за мужиков, которых угоняли невесть куда. Заводские рунты, покрикивая на молодух, степенно разъясняли пожилым женщинам, что они пусть бога молят за свою счастливую судьбу. На заводах — не на войне, турок нету, жив останешься обязательно, работай только, не ленись.

Народу на Выксуни все прибывало. Заводчики перегоняли сюда приписных крестьян, скупали у окрестных помещиков крепостных, превращая их в работных, принимали и беглых людей, искавших пристанища.

В один из дней выйдя после смены за ворота завода, Рощин остановился. На большой, не застроенной еще площадке, раскинувшейся перед проходными воротами, сидела группа людей, одетых в домотканые, доходившие до колен рубахи. Сбросив с натруженных плеч котомки и поставив их около себя, они покорно ждали, как распорядятся их судьбой новые хозяева. То была очередная партия крестьян — приписных и крепостных, — пригнанных на завод баташевскими приказчиками.

— Ну, чего остановился? — спросил шедший сзади Митька. — Деревенскую худобу не видел, что ли?

— Не смейся, Митька. Такие же люди, как мы.

— А я не смеюсь. Эй, дядя! — окликнул он сидевшего поближе мужика. — Ну, как, обротали бычка на веревочку?

Тот хмуро глянул на него и ничего не ответил.

— Дальние, что ль? — спросил Рощин, садясь на землю.

— Издалече, милой, — отозвался один из крестьян. — Из-под Илева.

— Чьи будете?

— Были кугушевские…

— А стали баташевские. Как звать-то?

— Архипом.

— А по прозванию?

— Ухлины мы.

Митька постоял, слушая разговор Рощина с мужиками, потом присел около него.

— Значит, заводские теперь будете?

— Как велят, парень, так и будем.

— Ничего, отец, наше дело такое: трещи не трещи, а гнись. Как говорится, дали собаке мосол — хоть ешь, хоть гложи, хоть под хвост положи. Урок зададут — выполняй. Продал, выходит, вас барин-то?

— Продал, сынок, продал, вместе со всеми животами.

— Чего ж здесь одни, без баб?

— Велено пока с детишками дома оставить, хлебушко убрать, картошку вырыть. А что бабы изделают? Бабы да бес — один в них вес. Лукавство одно.

— Не жалуешь, видать, баб-то?

— А за что их жаловать? — повернулся мужик к Митьке. — Наказанье одно через них. Сын в дому добытчик, а девка вырастет — куда? Барину на утеху?

— Выходит, лютовал ваш барин насчет девок-то?

— Не приведи господь. С виду-то вроде тихонький, сухонький, посмотришь — не догадаешься, а что ни неделя — новую постельную ему давай.

— Все они такие. Зришь на него, как на апостола, а он хуже кобеля пестрого.

— Укороту никакого нет на них, вот и озоруют, — вклинился в разговор мужик, сидевший рядом с Митькой.

— Помолчал бы лучше, Петруха, — испуганно оглянувшись, сказал тот, что назвался Архипом.

— А что: неправду рази баю? Истинно, нет на них укороту!

— Эх, дядя! Вогнал вам барин ума в задние ворота, да, видно, мало. Разве господ кто укоротит? Бог если только. Да и он правду видит, а нам не сказывает.

— Ты вот что растолкуй, — попросил Архип. — Как здесь жить-то будем? Страшно, поди, там? — он махнул рукой в сторону молотовых фабрик. — Гремит больно!

— Глаза страшатся, руки делают.

— Жизнь-то при заводах трудна, бают!

— Жизнь везде простому люду одинакова, — задумчива сказал Рощин. — В деревнях трудись на барина, здесь на хозяина.

— У обоих на уме одно, — подхватил Митька, — подь ко мне в ступу, я тебя пестом потолку.

— А коли б наоборот? Их в ступу-то! — Глаза произнесшего эти слова черноволосого с испитым лицом мужика горели недобрым огнем.

— Видать, хлебнул ты, дядя, горюшка!

Тот изучающе посмотрел па Коршунова.

— Ты, парень, не холуй барский?

— Я? У холуев такие руки бывают? — Митька протянул мужику покрытые мозолями ладони.

— Тогда слушай, что расскажу. Слушайте и вы, ежели охота есть.

Сидевшие придвинулись поближе.

— Жили мы у барина за Елатьмой, близ Касимова. Барин наш Кудрин, и деревенька Кудриной прозывается. Жили у отца три сына да дочь. Двое женатых, а я, хоть и было мне в ту пору около тридцати, холостым ходил. Земли у барина мало, на выдел не давал, ну, а на ту землю, что на нас записана была, лишний рот отец приводить не позволял. Таил я надежду жениться, когда сестренку замуж выдадим, да и ее без приданого никто не брал. Так и жили.

Оно, может, так и шло бы, да вздумай наш барин разбогатеть. Построил мокшан на Оке и давай грузы разные купцам да помещикам на нем в Муром сплавлять. Кому пеньку, кому холстины. Людишек-то для такого дела ему не занимать! Вот и попал я на этот мокшан, будь он неладен.

Рассказчик на минуту замолк. Видно было, что воспоминания растревожили, взволновали его. Много невеселых мыслей пробудили они и у слушателей. Каждый вспомнил о семьях, об оставленных дома женах, малых детишках: «Как-то они там одни, без кормильца?»

— Так вот, поплыли мы однажды в Муром с товаром. Приказчик с нами. И попали в беду. Сами-то живы остались, а мокшан наш ночью злые люди ограбили. Вернулись мы домой, как говорится, ни с чем. Вот тут и узнал я барскую милость. Да ладно бы только сам, а то всей семье отвечать пришлось. Братьев барщиной замучил, сестренку испохабил, а меня… — рассказчик горько махнул рукой — … слуги барские так били, что спина до сих пор те побои помнит. Да ладно бы один раз побили — и хватит. Так нет! Как встретит меня барин где-нибудь, так снова: иди, Парфен, на конюшню. Никак про тот случай забыть не мог наш Митрофан Амнеподистович.