Груня легла на охапке травы около шалаша и долго глядела на низкое, темное небо. Глухо шумели хлеба, будто набегали на песчаный берег неторопливые волны, всплескивая у самых ног.

Груня никогда не задумывалась раньше, за что она любила Родиона. Любила — и все! В юности это приходит как-то сразу, молодое тянется к любви естественно и просто, как цветы к солнцу. Родион был неотступен, ласков, ей было легко с ним и радостно, казалось, что лучше и роднее нет на свете человека.

И думала она, что, может быть, совсем не знала его тогда, поэтому негаданно расходились теперь врозь их дороженьки… Ах, Родион, Родион! Как же теперь, а?

Сон Груни был хрупок, как первый тонкий ледок, и перед восходом солнца звонкие голоса ребят раскололи его.

Она выскочила из шалаша и зажмурилась — так слепяще брызнуло за хлебами солнце. Перед шалашом стоял Зорька с целой ватагой деревенских мальчишек.

В защитного цвета гимнастерке и брюках, заправленных в кирзовые сапоги, деверь выглядел неуклюжим, коренастым. На боку у пего болталась Родионова полевая планшетка с целлулоидным верхом; тускло просвечивали сквозь матовую пластинку синие и красные прожилки карты, совиным глазом желтел в углу планшетки компас.

За спиной деверя стоили Варварины близнецы Савва и Ленька, застенчивый Коля Русанов, а чуть поодаль, выжидательно и строго поглядывая на Груню, толпились — мал мала меньше — тугощекие крепыши.

— Принимай мое войско! — крикнул Зорька и махнул рукой на мальчишек.

Детвора подтянулась, замерла.

— Это ты зачем их привел? — хмурясь, спросила Груня.

— Во-первых, если на то пошло, я буду говорить с вами официально! — важничая, закладывая руки за спину, проговорил Зорька, оглянулся на ребят и, как бы подбадривая себя, многозначительно кашлянул. — Во-вторых, товарищ Васильцова, они, — снова жест в сторону озадаченных ребят, — они не какая-нибудь неорганизованная масса, а урожайная команда под моим водительством. Все, как на подбор: сплошь пионеры и октябрята! Пришли твою пшеницу охранять!

— Ее и так никто не украдет, вон она какая!

— А птицы? А если вредитель какой заведется, «парикмахер», по-нашему? Помнишь, в позапрошлом году тетеньку одну поймали?

— Подойди сюда! — повелительно шепнула Груня и, когда Зорька приблизился почти вплотную, взяла его за пуговицу на гимнастерке и спросила, глядя в упор в его полные наивного притворства глаза: — Кто тебя прислал? Ну? Сознавайся!

— Вот чудила! — Зорька рассмеялся. — Да это мы по доброй воле! На пионерском сборе так решили, чтоб, значит, обеспечить охрану урожая передового, ефремовского звена. Конечно, без всякой оплаты!..

— Кто ж вас надоумил?

— Это Ваня Яркин нам идею дал. Если, мол, организуете это дело и будете как следует робить, в газету про вас напишу…

— Так это вы славу ко мне пришли зарабатывать? — сурово спросила Груня, хотя ей хотелось рассмеяться и обнять деверя и всех этих заботливых ребятишек.

— Нет! Нет! Ты не думай! — Зорька испуганно замахал руками. — Правда, робя, мы ведь не из-за славы?

— Факт, — рассудительно заметил Савва. — Мы не какие-нибудь…

С минуту длилось неловкое молчание.

— Ну что ж, если это вело вам по душе, охраняйте! — улыбаясь, сказала, наконец, Груня. — Только, чур, не озоровать!

— Насчет этого будьте в спокое. Я как командир отвечаю, — уверенно заявил Зорька, зачем-то расстегнул планшетку, щурясь, поглядел на карту, повертел в руках компас — У нас дисциплина железная!

«Войско» опять выпрямилось, застыло, не спуская доверчивых, преданных глаз со своего вожака.

— Сейчас мы с вами, товарищи бойцы урожайной команды, проведем боевое учение на данной местности! За мн-о-о-й!

Зорька побежал, и вся ватага понеслась за ним. Не успела Груня оглянуться, как ребят и след простыл.

Через полчаса к шалашу подошли запыхавшаяся Фрося и задыхающаяся от смеха Соловейко.

— Напугали нас до смерти! — сказала Фрося.

— Кто?

— Да эта… охрана твоя! — Фрося покачала головой и, присев на березовый чурбачок, стала рассказывать: — Идем тропкой и вдруг слышим: шу-шу… шу-шу… Оглянемся кругом — никого. Пройдем несколько шагов и спять: шу-шу… шу-шу… Что, думаем, за штука такая? Не змея ли за нами крадется? Потом ровно кто на бугорке вынырнул. Дошли до него — ни души… И вдруг: «Стой! Ни с места! Руки вверх!» Я аж обмерла вся и сдуру руки вздернула — прямо зашлось во мне все!.. И кто ж, ты думаешь, стоит перед нами с палкой в руках? Да Ленька Варварин! Глазищи горят, щеки пылают. Хотела я ему тут задать трепку, да твой деверь словно из-под земли вырос. «Вы куда, — говорит, — гражданки, следуете?» — и смотрит на меня так, глазом не моргнет, будто сроду в глаза меня не видел. Это я-то, гражданка! «Ага, понимаю, — ровно осенило его, — вы направляетесь на работу в звено высокого урожая? Пропустить!» — и этому сопляку Леньке махнул рукой. Тот в сторону. И вдруг гляжу, и мой Николай среди них! «Ты, — говорю, — чего здесь околачиваешься? А дедушка с ног сбился, ищет тебя по деревне! Сейчас же домой!» Тогда твой дипломат опять выступает. «Прошу, — говорит, — вас, уважаемая гражданка Русанова, не наносить личного оскорбления бойцу урожайной команды. Он находится при исполнении боевого задания. У нас маневры на случай поимки вредителя урожая. Можете идти, вы свободны!» Не успели мы слова сказать, как они рассыпались, будто их и не было! Вот чертенята!

Груня рассмеялась и, схватив Фросю и Наташу под руку, потащила их к пшенице.

— Да постой ты, постой! Вот вихорь! — кричала Фрося.

Они забрели по грудь в хлеба, принялись снимать натянутые бечевки, шпагат, вытаскивать колья.

Солнце заливало водопадами света степь, рядя ее в золотистые, радужные одежды; величественно выплыли из рассветного тумана изумрудно-яркие горы, словно отдернули перед распадком голубоватый занавес; хлеба зыбились от легкого ветерка, убаюкивая атласным шорохом.

Но Груне долго работать не пришлось: нырнула в хлеба голубая дуга, всплыла над золотистой росшивью лоснящаяся белая спина лошади.

Щурясь, Груня следила за бричкой, плывущей в неглубокой протоке среди пшеничных берегов, и, увидев в бричке Терентия, нахмурилась: «Мирить приехал».

Бричка свернула к шалашу, и Груня без улыбки взглянула в сумрачное лицо свекра.

— Здравствуй, Аграфена! — Терентий задержал руку невестки в теплой своей ладони, поймал ее настороженный взгляд. — Ну, как у тебя?

— Пшеница вся поднялась!..

— Ну вот, и свалилась главная заботушка! — старик кивнул. — А я за тобой…

— Зачем? — она высвободила из его ладони руку, черты ее лица обострились.

— Да ты не тревожься. Ишь, закаменела! — Терентий помял в кулаке пышную бороду и, выпустив ее, сказал со вздохом: — Мальчонка наш что-то прихворнул.

— Павлик? — Груня дернулась к свекру, стараясь заглянуть в глаза. — Что с ним, батя? Чего вы молчите? Что с ним?

Терентий положил ей на плечо темную свою руку и неторопливо поведал:

— Он уже утром занедужил, да Маланья просила тебе не сказывать, чтоб от работы не отзывать. Ты ведь мать-то суматошная, все на свете ради него забудешь! Маланья и решила не волновать тебя зря. Малины сухой ему дала, укрыла потеплее, чтоб пропотел. Да не помогло. Ничего не ест, на глотку жалуется…

— Я сейчас, батя. — Груня уже овладела собой и, сжав руки у горла, подшила к краю участка, где работали Фрося и Соловейко.

— Ты чего бледная такая?

— Да свекор меня напугал: с Павликом что-то стряслось, — сказала Груня и прикусила подрагивающие губы. — Я уж поеду…

— Езжай, Грунь… Забудь о нас. Все сделаем, езжай! — жалостно зашептала Соловейко.

Груня вернулась к бричке, молча забралась в нее. Терентий дернул вожжи, Груню захлестнуло чувство тревоги.

«Скорее бы, скорее узнать, что с ним! — думала она. — Птенчик мой!»

Ей хотелось только одного — увидеть Павлика, прижать к себе, защитить.

Терентий погонял лошадь, изредка поглядывая на осунувшееся Грунино лицо, но скоро не вынес тягостного молчания.