Когда на правлении Груня не добилась своего, она решила помочь всем, чем только сможет, Родиону: она стала следить за каждым его шагом, потому что по отрывочным разговорам Родиона догадывалась, что он плохо разбирается в агротехнике. Но Родион отвергал всякую помощь, не хотел ни к чему прислушиваться, и Груня чувствовала, что каждая его неудача как бы все больше размывает наметившуюся между ними трещинку.

И вот сейчас, встретясь с его настороженно-самолюбивым взглядом, она боролась с желанием всерьез, по душам поговорить с Родионом, потому что не была уверена, как он ответит ей; спокойно или несдержанно, грубо, как в прошлый раз.

Ненароком поглядывая на жену, Родион вдруг поймал себя на мысли о том, что страстно хочет узнать, как относится Груня к его неудачам.

Но что-то мешало ему самому начать разговор — то ли чувство вины перед ней за прошлую грубость, то ли боязнь выказать растерянность. Пусть бы она о чем-нибудь спросила его! Что она молчит, как будто ей вовсе нет дела до того, как ему трудно?!

— Невкусно нынче сварили, — наконец, не выдержав тягостного молчания, сказал Родион.

Уголки Груниных губ дрогнули.

— А по мне так хорошо! Может, у тебя аппетит пропал?

Родион нахмурился, промолчал, приняв слова Груни за насмешку, намек на его неудачу. Чувствуя, что он опять чем-то недоволен, Груня сказала не то, что думала в эту минуту:

— Погода нынче славная, в самый раз для сева…

— Да, завтра я начинаю, — угрюмо проговорил Родион и поднялся.

Начавшийся пустой разговор раздражил его еще больше, и, пожелав Груне спокойной ночи, Родион, вышел.

На крылечке он свернул дрожащими пальцами цигарку, постоял, прислушиваясь к тихому согласному звону гитары и балалайки. Девушки на лужайке завели патефон и закружились парами в вальсе.

Темнота все плотнее накрывала стан, Фыркали под навесом кони, скрипел колодец. Кто-то развернул баян, заиграл раздумчиво, легко, и Родион вздрогнул, когда в девичьи голоса вплелась дрожащая звонкая нитка Груниного голоса:

«Может, мне туда пойти? — подумал Родион, и тут же уколола его обидная мысль: — Как побитому, на поклон?»

Он взял в кладовой одеяло, подушку, забрался на высокие повети, крытые соломой.

Матвея еще не было. Наверно, где-нибудь с Фросей! Счастливые! Идут нога в ногу и, конечно, добьются всего, чего захотят. А что ему мешает жить и работать от всего сердца? Зависть? Но ведь он не завидует Груне, в конце концов не так трудно догнать ее — запастись терпением, выдержкой и с будущей весны взяться за работу с большим уменьем. Но сумеет ли он вернуть теперь полной мерой любовь Груни?

Родион растравил себя до того, что ему невмоготу стало одиночество. Он уже собирался пойти разыскивать Груню, но скрипнула лесенка, и Матвей, устраиваясь радом, зашуршал соломой.

— Не спишь? А что на лужок не пошел? Ну и песняка играют — заслушаешься!

— Голова разболелась, — соврал Родион.

— Вот и надо бы туда, чтоб ее песней прочистило, — Матвей рассмеялся, лег навзничь, положил руки под голову.

Из-за гор выползала луна, наполняя голубым сумраком распадок, расстилая белесые холсты по степи.

— Помню, в Румынии я как-то вот так же лежал на сеновале, — тихо заговорил Матвей. — Все ровно похоже на нашу местность — и пашни недалеко и месяц светит, — а чего-то не хватает… Чудно даже! Ну, какая, кажись, разница, а вот есть, никуда не денешь!.. Будто тело твое отдыхает, а душа томится…

Где-то совсем недалеко в кустарнике засмеялась девушка — затаенно и нежно.

— Фрося моя вот так же похоже смеется, — с размягчающей улыбчивостью в голосе проговорил Матвей. — Я как ее голос слышу, ну, что бы она ни сказала, хоть ерунду какую-нибудь, ровно жажду утолю!..

— Хорошо, значит, живете! — с завистью сказал Родион.

— Уж до чего хорошо!.. Детишки, Фрося, отец, колхоз… — Матвей передохнул и досказал с невольной грустью: — Если бы мне ума побольше, знаний разных, я бы не знай что сотворил! Тут, в нашем колхозе, такую жизнь можно сделать — не оторвешься!..

Своей мечтательностью Матвей напомнил Родиону Груню.

Русанов лежал, облокотясь на охапку соломы, в лунном свете влажно поблескивали его глаза.

— Слушай-ка, главное-то я тебе забыл сообщить. — Матвей придвинулся ближе. — Фрося мне по секрету сказывала, что их звено собирается помочь нашему, чтоб мы в хвосте не плелись, а шли вровень со всеми! Неплохо придумали, а?

Родион рывком сел на соломе.

— Ты это всерьез или шутишь?

— Да нет, в самом деле! — радостно вскричал Матвеи. — Я за это самое чуть не зацеловал свою Фросеньку!..

— Напрасно, — отрывисто бросил Родион.

— Что напрасно? — опешил Матвей.

— Я не против того, чтоб ты со своей женой миловался, — поправился Родион. — Я насчет помощи ихней! Ишь, какие они добрые, помогут, а потом сами же будут смеяться над нами.

— Да ты что, Родион? — недоуменно выпалил Русанов. — Что ты за чепуху городишь? Они же это по-товарищески, ведь мы с ними соревнуемся!

— Знаю, чем это пахнет! — все более раздражаясь, говорил Родион, — Подставят плечо, а потом похваляться станут: вот-де мы какие, не только сами впереди, но и других за хвост тащили!

— Эх, голова! — озадаченно протянул Матвей, чувствуя, что он, видимо, ничем не сможет доказать, что его Фрося не может быть такой корыстной и себялюбивой, ведь мысль о том, чтобы помочь нм, первая подала она. — Да разве у нас кто отберет то, что нашими руками сделано? Разве кто думает трудом нашим попользоваться? Нет, лейтенант, я тебя не понимаю. Ну, был бы ты с похмелья, поверил бы тебе, а от трезвого, извини, даже неприятно такие речи слышать!

— Это твое дело: хочешь, слушай, хочешь, нет, — резко и властно сказал Родион. — Только я в помощи не нуждаюсь! Я без подачки обойдусь и побирушничать не стану! Васильцов всегда сам себе славу добывал!

«Вон ты какой!» — подумал Матвеи и чуть не свистнул.

Он вспомнил, как мальчишкой Родион всегда стремился верховодить всеми, но ребята больше любили и слушались Гришу Черемисина — ловкого, сильного, неунывающего. Из-за того, что Родион часто хвастался то новой купленной кепкой, то балалайкой, на которой он не доверял играть никому, его часто не принимали в игру, и тогда он грозился каждому в отдельности надавать тумаков, а через неделю, потупясь, приходил к товарищам и предлагал всем, кто ни пожелает, бренчать на балалайке. В школе он был «выскочкой» — лез всюду, где его не спрашивали. Стоило учителю задать классу вопрос, он первым поднимал руку, но ответить толково, обстоятельно не умел. Когда был в пионерах, первым хватался за горн, барабан, но в горн трубить не научился, ребята смеялись — хлеба мало ешь, духу не хватает! — а в барабан отстукивал ловко.

Неужели война не прокалила, не счистила с него ненужную окалину?

Матвею на фронте иногда приходилось встречать людей, мечтающих о карьере, о славе для себя лично: он с презрением относился к ним, потому что они пренебрегали тем высоким и чистым чувством, которое бросало его в атаку, заставляло забывать о личных невзгодах.

Там, на фронте, честолюбивым людям мешали развернуться суровые законы войны, та общая цель, которая, как ток, передавалась всем. Но, отвоевав, кое-кто, наверно, выключил себя из этой общей линии, потерял единую для народа цель — стал думать только о своем благополучии. И то, что таким человеком предстал перец Русановым давний его товарищ, односельчанин, вызвало у Матвея смешанное чувство обиды и негодования, потому что, черня себя, как казалось Матвею, Васильцов чернил и его, и Фросю, и всех людей в колхозе.

— Ты мне вот что скажи, лейтенант, — после долгого раздумья тихо спросил Матвей, — какую из наград, что ты получил, ты выше всего ценишь?

— Само собой понятно, орден Отечественной войны, — ответил Родион. — Из тех, что я имею, он самый высокий! Разве тебе твой орден Славы не дороже всех других наград?