Мария Прилежаева
ПУШКИНСКИЙ ВАЛЬС
1
— Я тебя люблю… веришь?
Он говорил это вчера, позавчера. Много раз.
И всегда: «Настя, ты веришь?»
— Угадай, что я думаю, Настя!
— Что?
— Не могу без тебя жить, вот что!
— И я. Только тише. Мама услышит.
Она приложила палец к губам.
— Пусть слышит. И хорошо, что услышит. Надо им сказать, Настя! Звони, скажем сейчас.
— Что скажем?
— Все. Ведь решено? Ты же знаешь, что со мной. Сам не разберусь. Начну о чем-нибудь думать, а в голове… Даже читать не могу. Настя, если они будут отговаривать, ты устоишь?
— Наверное, будут отговаривать.
— Почему?
— Скажут: рано. Сначала на ноги встаньте. Проверьте чувство.
— Я тебя люблю, — строго сказал он.
— Ужасно серьезный! — засмеялась она. — Знаешь, как тебя девчонки зовут? Антистиляга, Анти! Просто страх.
Она тронула его лицо веткой клена.
Он снова обнял ее, неловко, боясь слишком близко привлечь.
— Иди, Дима, — сказала Настя, отстраняя его, но не очень. — Я тоже… Мне тоже хорошо, хорошо! Димка, мне удивительно хорошо! Завтра в семь на Откосе.
— Не завтра, а сегодня. Завтра уже началось. Настя, приходи в пять, согласна? Можно мне тебя поцеловать на прощание?
— Димка, за что ты в меня влюбился?
— Не знаю. За все! Ты умная. С тобой интересно обо всем поговорить, не то что с другими девчонками: «Ах, спросят, не спросят по физике! Ах, танцы! Ах, Ив Монтан!» Ни с кем не бывает так интересно говорить, как с тобой! Ты веселая. Когда ты смеешься, хочется хохотать, так смешно ты смеешься! Какая-то радость! Хочется слушать музыку, сидел бы и слушал, просто чудо какое-то! Ты красивая!
— Это уж враки.
— Красивая! Знаешь, какие у тебя волосы? Как бы сказать… Светлые… Мне вся твоя семья нравится. Настя, неужели ты меня любишь? Верно, любишь?
— Димка, смешной…
Они простояли еще добрых полчаса.
— Димка, иди, до свидания. Завтра в пять на Откосе.
Она подождала, перегнувшись через перила, пока на лестнице стихли шаги, отперла английский замок и на цыпочках вошла в дом. Тишина. Слышно, как в висках бьется кровь.
А в комнате утро, в распахнутое окно смотрит розовое небо. Уже утро. Она легла на подоконник, свесив голову. Так и есть, стоит под окном!
Высоченный, худой. Прислонился к тополю и стоит. Удивительная жизнь, Димка, верно? Птица запела. Что за птица па нашем дворе? Как странно, простой двор, один Димка да птица в тополях.
Он махнул рукой и пошел.
«Оглянись!» — мысленно приказала Настя. Оглянулся.
«Димка. Люблю».
Она спрыгнула с подоконника. Со стены из длинного, без оправы зеркала изумленно глядит тонкоплечая девочка в ситцевом платье. Чуть вздернутый нос, скулы чуть выдаются, ямочки у кончиков губ. Глаза узкие. Как у японца.
Прощайся, девочка, со своей веселой комнаткой, где вместо постели диван, книжная полка (бедная полка, и с тобой расставаться!), на столике бюст Маяковского, фотографии Галины Улановой.
А вот и солнце.
Здравствуйте! Поднялось, и прямо в окно, и пошло вырисовывать по стенам кружочки.
«Маяковского можно захватить с собой, а Галина Уланова еще и сама к нам прикатит. Нет, я слишком уж счастлива! Не могу от счастья заснуть. Ди-мит-рий Лавров! Красивое имя! Но лучше — Димка. Димка, я поехала бы с тобой в Антарктиду, не то что на стройку! Неужели всего два денечка осталось? А сегодня в пять на Откосе. Димка, ты раньше придешь, знаю. Придешь, а я тут. Спрячусь за березу. Ау! Я тебя поцелую сама. Мне хочется поцеловать тебя, Димка. Как долго ждать до пяти, целых полсуток! Скорее бы, скорее прошли эти полсуток! Не буду ложиться, все равно не уснуть. Какой уж там сон! Разве только прилечь…»
Она легла и уснула. Платье брошено на стул. Кленовая ветка валяется на полу. Листья увяли. Солнце вовсю гуляет по комнате.
Настя крепко спит, сбросив с голых плеч простыню, и не слышит: мать вошла и стоит над диваном. Давно уже стоит.
Внезапно Настя проснулась.
— Мамочка, здравствуй. Уже день?
— Я слышала, ты вчера поздно вернулась, Настя.
— У тебя бессонница, мама?
— Пожалуй…
— Но нельзя же, нельзя так, нельзя! Все едут, к чему-то стремятся. Ищут романтику, хотят испробовать силы. Все наши ребята мечтают о больших делах. А я? Мамочка, и еще есть одно, очень важное. Мама, я… догадайся.
Она села, подтянув простыню к подбородку, и смотрела на мать узкими, как у японца, глазами. Мать нагнулась, подняла с пола брошенную Настей кленовую ветку. Молчит.
«Ужасна проблема отцов и детей! Вернее, матерей и детей. Особенно плохо, если ты дочь. Нет, сейчас не стоит открывать ей про Димку, так я и предполагала. Вот беда, из всего делают драму», — думала Настя.
— Вечером поговорим. Много есть о чем, — сказала мать.
— Мамуля, папку я накормлю. Он живо у меня поднимется. На работе ломит, как трактор, а дома лежебока. Избаловали мы его, мать, на свою шею.
— Папы нет. В клинике… Ночное дежурство.
— Я и говорю: ломит, как трактор. Вечно дежурство, дежурство! Институт, институт…
— До вечера, Настя, — перебила мать.
Она задержалась у зеркала, пристально вглядываясь в пожелтевшее от бессонной ночи лицо, еще молодое, тонкое, с печально опущенным ртом. Повторила:
— До вечера.
«Эх я, эгоистка! — думала Настя, оставшись одна, сидя в постели, обхватив коленки руками. — Последние деньки, а я совсем отца с матерью забросила. Буду сегодня с ними дома весь вечер. И завтра. Поздно опомнилась. Всего два вечерочка осталось».
Она упрекала себя в эгоизме, но через минуту снова думала о том, что ее ждет.
«Что нас там ждет? Резко континентальный климат, как пишут в учебнике географии. Конечно, если бы ехать одной — страшновато, а всем классом ничего страшного нет. Целая орава из двадцати четырех человек плюс Нина Сергеевна. Кто молодчина, так Нина Сергеевна. Впрочем, что ей терять! Двадцать восьмой год, старая дева, сегодня уроки, завтра уроки, кому не захочется нового? Уезжаем на комсомольскую стройку, ура! Может быть, будем мерзнуть в палатках, вот и отлично. Все сначала мерзнут, а как же без этого? Какие еще ожидают нас трудности? Давайте, давайте, не страшно… А теперь и до пяти на Откосе недолго осталось!»
Настя вскочила и в одной рубашке, босая побежала на кухню вскипятить молоко.
Веселый у них дом. Всюду солнце. В кухне пол горячий от солнца. Со двора несутся ребячьи крики, воробьиный щебет. В разгаре лето, июль. Июля, правда, остался самый кончик. Туда они приедут под август. Глядишь, и листья зажелтели…
В передней зазвонил телефон. Настя оставила на плитке кастрюлю с молоком и побежала к телефону.
— Алло! Настя? Позови Аркадия Павловича.
— Здравствуйте, Серафима Игнатьевна. Папы нет. Прямо от вас, из клиники, пошел в институт.
— Откуда из клиники? Не был он в клинике.
— Как не был, Серафима Игнатьевна? Как не был, когда был? У него ночное дежурство.
— Брось дурака валять, Настя! Мне ли не знать, когда чье дежурство? Настя, что ты молчишь?.. Настя, ах, батюшки! Настенька, ай!