Чем кончались два бейта[81], открытые им наугад и потому обозначавшие его судьбу, этого он не помнил. Зато начало… начало… оно было пострашнее окровавленного видения… «Отцеубийца не протянет и полугода на престоле…» Эти слова каленым железом жгли мозг шах-заде.

«Отцеубийца не протянет и полугода на престоле…»

«А я… сколько я сижу?» Он сглотнул слюну и стал судорожно подсчитывать. «Тогда был… шагбан. Сейчас? Сейчас раббиулаввал[82]… Значит, прошло… шесть месяцев!»

Шах-заде пал на колени там же, где стоял. Горестно застонал:

— Значит, я грешен, и ты, создатель, караешь меня? Грешен… что казнил крамольников, свернувших с пути твоего, сеявших смуту в души правоверных рабов твоих?.. Что сжег еретические книги, созданные вероотступниками?.. Вразуми, вразуми раба твоего — в чем мой грех?!

Он плакал, целовал пол, молил о ниспослании милосердия. И были слезы его жалки, а слова невразумительны.

24

Когда Али Кушчи был разбужен средь глухой ночи, он сразу догадался о причине: «Это шах-заде… будет снова настаивать, чтобы я предсказал ему судьбу».

Мавляна очень не хотел этой встречи. Он знал об отсутствии за собой дара предвиденья, необходимого для астролога. Дожив до седых волос, Али Кушчи так и не уверился в том, что такой дар возможен, хотя и не отрицал его в других людях. Во всяком случае, он не желал обманывать, делать вид, будто обладает таким даром. Но ведь нескладно получалось — шах-заде две недели кормил, поил его, содержал на всем готовом, в хорошо протапливаемых светлых комнатах и, понятно, ожидал хотя бы из-за таких хлопот благоприятного предсказания, а он, Али Кушчи, никоим образом этих надежд не оправдает. Нескладно, право слово, нескладно!

Али Кушчи удивился, когда нукеры вывели его из Кок-сарая и помогли взобраться на арабского скакуна. Путь их сначала был к площади Регистан.

Теплый день сменился ветреной студеной ночью. Тучи закрыли небо, и пустынные улицы встретили всадников холодом и клубами пыли.

«Куда это они везут меня? — удивленно подумал Али Кушчи. — В такую ночь только и свершать убийства! — Но одернул себя: — Полно, мавляна, не дрожи от страха… Хуже того, что с тобой уже было, не будет!»

Воины, ехавшие впереди, повели его за городские ворота, свернули налево, миновали какие-то овраги и арыки, сады и поля, и вот она наконец, прямая широкая дорога. Али Кушчи узнал ее. Еще бы! Это была дорога к обсерватории… «Неужели они едут в обсерваторию? Зачем? Что-то они замышляют… Что? Как мне подготовиться?»

Но нет, трое всадников — воин спереди, воин сзади, и он, Али Кушчи, в середине — свернули снова влево, не доезжая до обсерватории. Теперь дорога вела только к «Баги майдан». Сюда они и прибыли. У ворот Али Кушчи был встречен темнолицым сарайбоном, который не проронил ни слова, а сразу же повел его во дворец. Молчание сарайбона не сулило ничего доброго, и вообще этот огромный сад, что шумел, как лес, объятый тьмой, показался Али Кушчи почти зловещим.

Внизу «Чил устун» был погружен в темноту, а из окна второго яруса падал сноп яркого света, который выглядел тоже каким-то холодно-неживым, может быть, потому, что весь дворец хранил глубокое молчание.

Сарайбон поднялся по мраморным ступеням вверх. Али Кушчи следом. У каких-то дверей, сначала чуть-чуть приоткрыв их, сарайбон пропустил ученого вперед.

Комната была ярко освещена; в глаза бросились пестрая куча одеял и хантахта с яствами, и лишь во вторую очередь Али Кушчи заметил в углу склоненного в молитве человека, припавшего лбом к полу, да так и замершего.

Шах-заде!

У порога валялась книга в зеленом переплете и белели на красном ковре странички, видно, вырванные из нее.

Али Кушчи не без удивления взглянул на сарайбона. Тот пожал плечами и, непроизвольно пригнувшись, словно передразнивая позу шах-заде, прошел чуть вперед. Тихо произнес:

— Повелитель, мавляна Али Кушчи здесь…

— А? Что? — быстро обернулся к ним шах-заде. На бескровных запавших щеках его, неприбранно торчащих усах, всклокоченной бороде блестели слезинки. — А-а, да, да… мавляна Али Кушчи!.. Добро пожаловать, мавляна, добро пожаловать…

Шах-заде торопливо поднялся с пола, качнулся, сделал два-три шага навстречу, задев ножнами сабли столик.

— Рад, рад вас видеть, мавляна, весьма рад…

Он почти заикался, и движения рук его были беспорядочны, как у безумного человека.

«Если и безумец передо мной, — подумал Али Кушчи, — то не такой, как раньше, не буйный, а скорее надломленный… Что происходит с этим несчастным?»

Дрожащей рукой шах-заде указал на книгу, зеленевшую на ярком ковре, брезгливо и со страхом, словно это была не книга, а скорпион, приказал сарайбону:

— Возьми… Брось в огонь!

Сарайбон вложил в книгу вырванные страницы и молча покинул комнату. Шах-заде вскинул на Али Кушчи глаза, все еще полные слез:

— Достопочтенный мавляна! Я просил вас составить мой гороскоп. Вы осуществили мое пожелание?.. Что говорят звезды?

Обращение было любезным, на лице Абдул-Латифа задержалась, будто приклеенная, улыбка. Жалкое подобие улыбки.

Али Кушчи отвел взгляд. Почувствовав жалость к этому опустошенному человеку, тихо, почти робко сказал:

— Простите меня, шах-заде… Но ведь я признался вам однажды, что не сведущ в астрологии.

— Нет, нет! — Шах-заде испуганно взмахнул обеими руками. — Не может быть, чтобы вы, столь известный ученый муж, были не сведущи в звездах…

В голосе его звучала мольба. Али Кушчи помедлил с ответом, подбирая такие слова, чтобы не ударить ими больную душу Абдул-Латифа:

— Прошу простить, шах-заде… Если пожелания ваши касались бы геометрии… расположения небесных светил, я, возможно, оказался бы полезным для вас… А вот…

— Вы постигли тайны звезд! Значит… должны быть сведущи в их воздействии на нашу судьбу. Тайны звезд — это и тайны астрологии.

— Прошу простить меня, это не так…

— Нет, так. Так!.. Вы знаете, знаете, что мне суждено, что суждено государству моему. Все знаете, мавляна. Только не желаете сказать мне об этом!

Шах-заде отступил на шаг. Правая рука легла на рукоять сабли. В глазах мелькнуло уже знакомое выражение лишающей разума беспощадности. Вот-вот взорвется, закричит, позовет воинов. Прикажет: «Кончайте с этим вероотступником!»

«Что же делать? Сказать, что смотрел на расположение звезд, составил гороскоп, благоприятный его будущему? Но это ведь ложь! И дважды ложь, потому что сделаю вид, что разбираюсь в том, в чем не разбираюсь!.. Нет, недостойно ученому заниматься обманом. И потом… судьба отцеубийцы написана была на его челе давно, в тот миг, когда поднял он меч на родителя своего!»

Али Кушчи безмолвно стоял перед шах-заде. Ожидал взрыва. Был готов ко всему.

Но взрыва не последовало. Шах-заде закрыл лицо ладонями, вновь плачуще заговорил:

— Сжальтесь надо мной, мавляна. Почему вы такой непреклонный?.. Знаю, вы верите сплетням, наветам недругов моих… Что ж делать, если на долю моего отца, вашего устода, выпало то, что случилось? Я покарал тех, кто поднял руку на его особу!.. Что я мог еще предпринять? В чем вина моя, мавляна? В сожжении крамольных книг? Может быть, я ошибся, но это было сделано во имя веры и справедливости-и-и! — И шах-заде совсем зашелся в плаче.

Он по-прежнему был униженно-просящим, но слова про «крамольные книги» погасили луч тепла, который почувствовал было к шах-заде Али Кушчи.

«Нет, не крамольные книги то были, а факелы истины и красоты, а без этих факелов и страна, и сам ты, невежда, погрузились во мрак!» Так хотелось крикнуть в лицо шах-заде. Но при взгляде на трясущиеся плечи и льющиеся слезы Абдул-Латифа Али Кушчи сдержал свой мятежный порыв.

— Мне приснился сегодня сон, — вдруг круто повернул разговор шах-заде. — Очень дурной сон, мавляна, очень дурной…

И опять Абдул-Латиф спрятал в ладони лицо, словно не желая еще раз увидеть то, что ему привиделось во сне.