— Ясно. Спасибо...

— И смотреть внимательно там!

— Куда тут денешься — смотрим...

— Командир! — сзади по плечу хлопает перчатка Агеева. Кучеров, выворачивая шею, пытается обернуться — за ним на верхотуре операторского насеста видна грузная фигура Агеева. Он тычет большим пальцем влево. Кучеров оглядывается туда — немыслимо далеко, в черной пустоте, остро-слепящей иглой вспыхивает и гаснет белая звезда. Вспышки мелькают в ночи лучами-брызгами.

— «Барьер», я Девять полсотни третий, вошел в район дозаправки. Вижу танкер! Разрешите работать?

— Есть, Полста третий. — Наушники помолчали и почему-то сердито закончили: — Давай! Но осторожней там!

— Да что это такое с вами сегодня... Есть! Работаю.

— Командир! — включился Щербак. — Командир, они на связи. Запрашивают условия.

— А какие условия? — ворчливо возразил Кучеров. — Обычные условия. Пара?

— Пара, командир.

— Лады... — Кучеров переключил радиостанцию. — Какой там у них позывной?

Щербак хихикнул и весело доложил:

— «Околоточный».

— Че-его?

— «Околоточный». Позывной такой.

— Тьфу ты...

— Во, опять вызывают. Вроде нервничают.

Кучеров щелкнул переключателем, и в наушники ворвалось утомленно-сердитое:

— ...чный»! Почему, молчите? Вас наблюдаю на пеленге тридцать восемь, прошу связь!

— Слышу, «Околоточный», слышу, я — Девять полста третий.

— Добрый вечер, ребята. Условия?

— Не вечер — скоро утро доброе. Принимаю четырнадцать.

— Сколько?!

— Четырнадцать. Под завязочку.

— Ну, мужики, вы здоровы аппетитом! На гастриты не жалуетесь?

— Надо, «Околоточный». Нам еще работать и работать. Не корысти ради, но токмо волею — и так далее. Дадите?

— Для хороших людей ничего не жалко. Сколько дозаправок?

— Не понял.

— Я спрашиваю, сколько имеете ночных заправок?

Кучеров переглянулся с Савченко: «Видал?»

— Все будет в порядке, фирма гарантирует. Нам еще одно важное дело сделать предстоит — так что все будет правильно.

— Ладно-ладно... Начинаем сближение?

— Поехали. Кстати, «Околоточный», это что за позывной у вас такой?

— Не нравится?

— Не то чтоб не нравится, но... антиобщественный какой-то.

Наушники вздохнули и скучно пояснили:

— Полста третий, позывные придумывает машинка-эвээмка. Чтоб никто не догадался. Она умная — вот нам и подсуропила. Надоело отвечать.

— Ясно, не обижайтесь.

— Чего там. Мы не обижаемся. Просто все спрашивают — подустали мы... Внимание, даю прожектор.

В ночи полыхнул слепящий сноп голубовато-белого ледяного света. Один из танкеров шел уже рядом. То, что было вечером, было пустяком по сравнению с предстоящим. Ночная дозаправка! Но и это будет сделано...

Кучеров подбирает газы и устанавливает режим. Рядом идет, прорезая ночь вспышками огней, мутно-белый в ночи корабль. В нем сидят такие же ребята, как и они тут. А внизу бескрайний океан. Интересно, снизу их кто-нибудь видит? Ночь, ночь вокруг...

— Экипаж, приступаем к ночной дозаправке. Всем предельное внимание. Помощник?

— К дозаправке готов.

— Корма?

— КОУ готов.

— ВСР?

— Есть.

— Опе?..

— Готов оператор, готов.

— И?..

— Штурман готов.

— Ну, тогда начнем. «Околоточный»! К приемке топлива готов.

— Принято. Ну, тогда благословясь?

— Не веруем.

— Правильно... Начинаю сближение!..

 

...КДП мутно светящейся круглой башней, очень похожей на башню маяка — только много шире, осадистей и несколько ниже, — высился в плывущем ночном тумане; почти бесшумная работа многих людей, сама атмосфера тут были насыщены ожиданием, как электричеством перед грозой. Вне стеклянных стен пункта царила почти полная тишина; на самом пункте работали по-настоящему сейчас лишь планшетисты, отмечающие на полупрозрачной зеленой переборке, расчерченной светящейся сеткой с рассыпанным по ней замысловатым набором символов и чисел, движение ярко светящегося крестика самолета. Вот крестик, послушный тонким пальцам планшетиста, опять передвинулся в новый сектор — согласно команде, поступившей от операторов поста управления. Теперь он был не одинок в пугающе пустом просторе сетки — теперь он оказался рядом с двумя такими же крестиками. Тишина — только тихонько пощелкивают спрятанные под панелями реле и монотонно негромко гудят кондиционеры.

Руководитель полетов, вглядевшись в планшет, секунду раздумывал, потом пододвинул к себе рабочий журнал и принялся что-то быстро писать, предварительно аккуратно пометив плановую таблицу.

Инспектор вышел на галерею-балкон, кольцом опоясывающую башню КДП поверху и словно повисшую в пустоте ночи.

Всюду, всюду было темно и сыро; прямо под ногами в смутных, приглушенных пятнах света мягко и замедленно покачивались клубы тумана.

Генерал поежился от влажного холода, доставая сигареты, и щелкнул, вернее, чиркнул колесиком зажигалки — странной, похожей на цилиндрик. Длинный, но какой-то хилый, робкий, с копотью, желтый язычок пламени на секунду высветил искрящийся каплями влаги воздух.

Рядом возник чей-то силуэт; генерал посторонился, пропуская человека, шагнувшего мимо него в дверь КДП. То был полковник Царев; он прошел в помещение, словно не видя генерала — тот отвернулся к перилам галереи.

Тишина. Тишина кругом такая, что слышно, как потрескивает табак в сигарете. Вот где-то рядом вкрадчиво шлепнула капля, вот еще одна...

Генерал опять чиркнул зажигалкой — желтый язычок вновь засветился в мутном ореоле влажного воздуха. Погас. Чирк — загорелся. Щелк — погас. Это самодельная зажигалка — из латунной гильзы патрона. Старая, неудобная, к тому же пачкает металлом пальцы, да еще и подтекает вдобавок — карман вечно припахивает бензином. Чирк — зажегся...

Он вслушивался в ночь, вглядывался в мутные волны тумана, в которых плыло, покачиваясь, отражение сигнальных огней — белых и красных — башни КДП, и видел там, далеко, в плывущей мгле, своих друзей, живых и мертвых, и вспомнил все, потому что никогда ничего не забывал — даже то, что, возможно, и хотел бы забыть — и такое было; и, вспомнив, словно увидел яростные, упрямые глаза этого полковника — Царева? Ну да, Царева; он вспомнил самого себя — как стоял в штабной землянке...

 

Он стоял в штабной землянке и изумленно-недоверчиво смотрел на начальника штаба, который говорил сумрачно и устало и оттого монотонно, почти без интонаций:

— ...и мы долбим этот сучий мост два дня и угробили на нем пять, полных пять экипажей...

Командир полка при слове «пять» оглушительно ухнул, сморщившись, как от зубной боли, и шумно завозился за дощатым столом, покрытым картой, как скатертью, со стуком отпихнув огромную, здесь дико неуместную фаянсовую чайную чашку, всю в каких-то идиотских розовых цветочках и с полустершейся надписью по кругу (поговаривали, что это не то какой-то подарок, не то память о ком-то); начштаба выждал пару секунд и продолжил все так же монотонно:

— А завтра-послезавтра угробим еще больше — да, впрочем, оно и не нужно будет. А сегодня — во как нужно... — И он тоскливо поглядел, задрав голову, на маленькое треугольное оконце под углом свода землянки — там, в оконце, тускло светилась серая, муторная хлябь.

— У тебя лучший штурман полка! — почему-то зло, глядя мимо всех и не вставая, простуженным голосом сказал малорослый, плотный, с роскошными черными усами командир полка майор Ионычев. — И у вас обоих слепой налет — будь здоров! И ночью, и днем. Та я бы сам пошел бы, но не могу: загроблю шестой — ох, мать твою, шестой! — экипаж... — Он знобко передернул плечами и озлобленно закончил: — А вообще срам, паскудство — кого-то посылать, а самому тут сидеть! — И он, опрокинув с грохотом лавку, вылез из-за стола, сгреб в кулак папиросы и вышел, бухнув дверью.

Командир экипажа, капитан, не загадывающий свою судьбу ни на сегодня, ни на завтра, не ведающий о том, быть ли ему генералом, довоевав до победы, или в любой следующий час огненно, с режущим визгом прочертить небосклон ярчайшей жаркой кометой, — капитан проводил майора взглядом, посмотрел исподлобья на начштаба и сумрачно сказал: