Мертвые для маленьких бессмертны.

Л. М. Николаенко повела трехлетнюю Марину на кладбище и посадила на могиле ее бабушки клен. Вернувшись, девочка сказала с удовольствием:

— Наконец-то я увидела бабушку Лиду!

— Что ты, Мароша! Ты видела только ее могилку.

— Нет, я видела, как она сама выглядывала в ту ямку, в которую вы сажали деревце.

Девочка пяти лет пришла с мамой на кладбище и вдруг увидела пьяного, который шел, шатаясь, за кустами.

— А этот дядя уже выкопался из могилки?

У Вересаева записан такой разговор:

«— Знаешь, мама, я думаю, люди всегда одни и те же: живут, живут, потом умрут. Их закопают в землю. А потом они опять родятся.

— Какие ты, Глебочка, говоришь глупости. Подумай, как это может быть? Закопают человека большого, а родится маленький.

— Ну что ж! Все равно как горох! Вот такой большой. Даже выше меня. А потом посадят в землю — начинает расти и опять станет большой».

Прошло много лет, и мне сообщили о такой же гипотезе, снова выдвинутой трехлетним ребенком.

— Хоронят старых людей, — это их в землю сеют, а из них маленькие вырастают, как цветы.

Младшим дошкольникам смерть представляется сплошным удовольствием. Волик спрашивал о каком-то покойнике:

— А на чем он ехал хорониться?

— Ты ведь видел, как хоронят.

— Это когда в ящике катают на лошадке? Да?

Жалеть умирающих — не детское дело.

— Я умру, — говорит мать. — Меня сожгут.

— А как же твои туфли? — ужасается дочь (двух с половиною лет).

Фелик вбегает в комнату:

— Мама, я хочу быть курсантом: их хоронят с музыкой, — и шапка на гробу!

Похороны без музыки вообще никуда не годятся.

— Почему умер не играет? Я хочу, чтобы умер играл!

Зато, когда «умер играет», можно встать у окна и хвастать:

— Скоро и моего папу так повезут!

— Наташа, кого хоронят?

— Не поймешь: их много, и все шевелятся.

Скончался дядя Шура. Сегодня хоронят.

— А пойдет за ним музыка?

— Нет, он не военный.

— А ты военный?

— Нет.

— А дядя Гога военный?

— Нет. А что?

— Музыку охота послушать.

— Из нашего дома вынесли лодку, а потом еще лодку, в ней умертый дядя, положили его на грузовик, закрыли другой лодкой и увезли.

— Моя бабушка никогда не умрет. Дедушка умер — и хватит.

В соседнем дворе умерла старуха.

— Нет, старик! Я сам видел, что старик! Впереди несут гроб, а старика ведут под руки, а он плачет, не хочет хорониться.

Хоронят женщину. Над нею плачет осиротелая дочь. Сироту уговаривают, чтобы она перестала, но она продолжает рыдать.

— Какая непослушная! — возмущается Юрик и, желая, чтобы его похвалили, спешит заявить своей матери:

— Вот когда ты умрешь, я ни за что плакать не буду.

— Мама! Поехал покойник, а за ним идет большая очередь.

Мать моей правнучки Машеньки пишет:

«Вот примерная эволюция ее представлений о смерти. Сперва девочка, потом — тетя, потом — бабушка, а потом — снова девочка (в два с половиною года). Тут пришлось объяснить, что очень старенькие бабушки и дедушки умирают, их закапывают в землю.

После чего она спросила у бабеньки:

— А почему вас еще в земельку не закопали?

Одновременно с этим возникла боязнь смерти (в три с половиною года):

— Я не умру! Не хочу лежать в гробике!

— Мама, ты не будешь умирать, мне без тебя скучно будет! (И слезы.)

Однако к четырем годам примирилась и с этим».

Когда дети становятся старше, эгоистическая забота о личном бессмертии и о бессмертии ближайших родных начинает сменяться у них бескорыстной мечтой о бессмертии всего человечества. Украинский ученый Н.Н.Гришко сообщил мне о таком разговоре:

— Мама, я тоже умру? — спросила девятилетняя Галка.

— Непременно.

— А скоро?

— Лет через сто.

Галка заплакала.

— Не хочу, мамочка, умирать, хочу жить тысячу лет.

Пауза.

— Я, знаешь, мама, буду учиться на «отлично», потом буду докторшей и выдумаю такое лекарство, чтобы люди никогда не умирали.

— Это тебе не удастся.

— Ну тогда, чтобы люди жили не меньше ста лет. Я буду обязательно такое лекарство выдумывать.

Этот разговор замечателен тем, что в нем детский эгоцентризм сменяется (буквально у нас на глазах) горячей заботой обо всем человечестве.

Ляля Цвейберг пяти лет говорит:

— Вот ведь большие дяди и тети, а чем занимаются — хоронением! Я, конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко — хороняют и хороняют, ведь людей хороняют. Пойдем и заявим в милицию — ведь жалко людей-то!

Буквально такое же не-личное чувство прорвалось у пятилетней Сашеньки:

— Зачем люди умирают?.. Мне жалко. Мне всех людей жалко, и чужих жалко: зачем они умирают? (Дневник Ф.Вигдоровой.)

Е.Калашникова пишет мне про пятилетнего Мишу, который, услышав о смерти знакомого, сообщил одному из гостей:

— Дядя, а ведь, знаете, умереть — это очень плохо. Ведь это на всю жизнь!

Двое ребят:

— Не ешь зеленых вишен, умрешь.

— Нет, не умру.

— Видел: вчера хоронили дедушку? Когда был маленький, он ел зеленые вишни — вот и умер.

О своей внучке Аленушке художник В.М.Конашевич пишет:

«Уговаривает нас с бабушкой не умирать, пока она не вырастет: она изобретет лекарство от старости и от смерти. Потому что смерти не должно быть».

Пятилетняя Лена обещает отцу:

— Я всегда буду тебя помнить — даже когда ты умрешь.

И тотчас перебивает себя:

— Нет, лучше мы вместе умрем. А то мне будет очень жаль, если ты умрешь скорей меня.

Отражая в своем сознании реальную действительность, ребенок по самому существу — материалист. Иначе и быть не может: таким формирует ребенка его жизненная, повседневная практика. Факты, приведенные на предыдущих страницах, свидетельствуют, до какой степени чужда ему всякая мистика.

Трезвость суждений ребенка способна поставить в тупик даже взрослых. Сидит, например, трехлетняя девочка, и на лице у нее трудная дума.

— Наташа, о чем ты задумалась?

— Кто будет хоронить последнего человека?

Вопрос деловой, практический: кто похоронит покойника, когда и похоронщики будут в могиле?

У Елизаветы Шабад, в ее книжке «Живое детское слово», приводится такой разговор маленького здравомысла с отцом:

— Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

— Может быть.

— И от тебя ничего не останется?

— Нет.

— Даже точки?

— Да. А ты меня будешь жалеть?

— Чего же жалеть, если ничего не останется![69]

VII. НОВАЯ ЭПОХА И ДЕТИ

Подобных детских высказываний записано у меня очень много, но и приведенных достаточно, чтобы установить основные их типы. Замечательно, что некоторые из них сообщались мне дважды и трижды в разное время из разных источников, и я не мог не прийти к убеждению, что они в значительном своем большинстве характерны для очень многих нормальных детей.

Как уже сказано выше, я приступил к собиранию детских выражений и слов полвека назад, даже раньше, и это дало мне возможность подметить одно очень важное качество собираемых мною материалов — их частую повторяемость, их, так сказать, однотипность: моя правнучка в своем словотворчестве идет точно тем же путем, каким шли мои дети и внуки, и не только в словотворчестве, но и в методах всей своей умственной деятельности.

Эти три поколения детей, которые я мог наблюдать на протяжении столь долгого времени, давали в соответствующем возрасте одно и то же причинно-следственное истолкование одним и тем же явлениям окружающей жизни.

В огромном большинстве читательских писем, получаемых мною, я нахожу уже знакомые мне наблюдения и факты или очень близкие их варианты.

Например, с разных концов Советского Союза мне сообщали и сообщают о детях, которые, услышав от взрослых, что человек — потомок обезьяны, сделали из этого вывод, будто той обезьяной, от которой идет человеческий род, был в недавнее время их дедушка.