— Мы обещаем, отец, — сказали они в один голос.
Пальцы его разжались, глаза закрылись, голова бессильно упала на подушку.
Подъездную дорожку перед домом щедро посыпали соломой, чтобы приглушить звуки конских копыт я колес прибывающих экипажей. По обычаю, повернули к стене все зеркала, закрыли ставни и задернули занавески и шторы. Тело отца положили в столовой, окружив частоколом высоченных восковых свечей. Роберт нес у гроба бессменную вахту. С утра до вечера в дом стекались близкие, друзья и просто знакомые, чтобы отдать последнюю дань усопшему и выразить свои соболезнования вдове и детям. Они мягко ступали по коврам и разговаривали вполголоса, но ни для кого не было секретом, что большинство визитеров являлись нашими кредиторами и, естественно, им не терпелось выяснить, что станется с их капиталовложениями. Интересы инвесторов не терпели отлагательства, и многие из них предъявляли свои претензии, не дожидаясь похорон. Чтобы смягчить наиболее настойчивых, Генри усиленно угощал их «бристольским молоком» [12] и печеньем, заверяя на словах, что все в порядке и никто не пострадает. Кредиторы уныло потягивали шерри, смахивая с обшлагов крошки бисквита, но в конечном итоге все же соглашались предоставить Генри небольшую отсрочку для улаживания отцовских дел.
— Больше я ни о чем и не прошу, — благодарил старший брат. — Всего лишь немного времени.
Однако, отделавшись от гостей, Генри тут же удалялся в библиотеку, где проводил нескончаемые часы над договорами, заемными письмами и прочими обязательствами. Возвращался он оттуда поздно вечером, мрачный, усталый и с воспаленными глазами. Разорение нашей семьи выглядело свершившимся фактом, и только чудо могло спасти нас от полного краха и нищеты. Кредиторы дали согласие подождать до погребения, но все понимали, что они явятся вновь и заберут последние оставшиеся крохи.
Уж не знаю, какому богу он молился, однако нашим избавителем от позора и долговой тюрьмы стал тот самый капитан-иностранец, одержавший победу над ураганом. Прибыл он из Бразилии, а звали его Бартоломе. Он появился у нас в доме за день до похорон отца. Одно его присутствие вызвало всеобщее любопытство и шушуканье по углам. Для всех он был полной загадкой; даже братья не знали ни его фамилии, ни происхождения, ни возраста, ни места рождения. Казалось, он возник из ниоткуда, окутанный тайной и легендой, будто непроницаемым черным плащом. Полагаю, Бартоломе был ровесником покойного отца, но выглядел намного моложе. Парика он не носил, а в ниспадавшей на плечи густой черной шевелюре не было ни единого седого волоска. Подтянутый и худощавый, он был словно высечен из цельного куска железного дерева. Коротко подстриженные тонкие усики и бородка казались нарисованными на его оливково-смуглом лице.
Если верить ходившим в Бристоле слухам, в молодости он занимался пиратством и скопил огромное состояние, однако братья предпочитали считать его коллегой-плантатором, хотя и с довольно бурным прошлым. Дело в том, что ямайские владения Бартоломе вплотную примыкали к нашим, и они с отцом в течение многих лет были торговыми партнерами. Отец поставлял работников на плантации соседа, сам же, в свою очередь, занимался переработкой и реализацией произведенного на них сахара. Оказалось, Бартоломе уже бывал раньше в нашем доме, а накануне похорон приехал снова — выразить соболезнование и предложить помощь. Он провел несколько часов, запершись в библиотеке вместе со старшими братьями, а когда уехал, все наши семейные проблемы развеялись, как по волшебству.
Я встретилась с ним в холле. Генри и Джозеф как раз провожали гостя.
— Мисс Нэнси! — галантно поклонился бразилец. — Счастлив снова видеть вас, несмотря на постигшее вашу семью несчастье. — Он взял меня за руку. Его гибкие, длинные пальцы были унизаны более чем полудюжиной перстней с крупными рубинами и изумрудами старинной огранки. Бартоломе долго смотрел на меня сверху вниз своими угольно-черными глазами — такими темными, что зрачков практически не было видно. — Искренне сожалею о вашей утрате, — пробормотал он, поднеся мою руку к губам, оказавшимся теплыми и влажными. Прикосновение его шелковистых, мягких усов и бороды к моей коже было похоже на прикосновение к морде пантеры. Я едва сдержалась, чтобы не отдернуть руку. — Если вы будете когда-либо нуждаться в помощи или содействии с моей стороны…
— Благодарю вас, сэр, вы очень добры.
— Последний раз мы виделись, когда вы были совсем ребенком… — Он улыбнулся, обнажив крупную щель между передними верхними зубами — верный признак необузданной страстности, по словам Сьюзен.
— Да, я помню вас, сэр.
На самом деле мне тогда шел уже четырнадцатый год, и принять меня за ребенка в то время было по меньшей мере невежливо с его стороны.
— А ныне вы превратились в очаровательную юную леди, — добавил Бартоломе, переводя взгляд с моего лица на фигуру.
— Как видите, сэр. — Я смущенно потупила взор.
Когда он улыбался, вокруг глаз появлялась отчетливо видимая сетка морщин, выдававшая его истинный возраст. Он продолжал пристально меня разглядывать, я же не знала, что добавить к сказанному, и оттого еще сильнее смущалась. Наконец он повернулся к братьям.
— Мы обо всем договорились, джентльмены, — сказал Бартоломе, пожимая им руки на прощание. — Все прекрасно. Нет, просто отлично!
В тот момент я подумала, что его слова относятся к достигнутому между ними деловому соглашению, позволявшему нашей семье избежать банкротства, поэтому у меня не возникло никакой задней мысли. Генри и Джозеф тепло проводили посетителя, наперебой уверяя его в своей благодарности и преданности, а я так ничего и не заподозрила. Представляю, как они оба втихомолку смеялись за моей спиной. Да что говорить! Они смеялись бы надо мной в открытую, не находись тогда тело отца в столовой на втором этаже. Затем братья вслух принялись обсуждать ближайшие планы вновь воспрянувшего торгового дома Кингтонов: закупку крупных партий товара и даже приобретение новых судов. Помню, что ощущала в те минуты огромное облегчение и радость и испытывала искреннюю симпатию к бразильцу, выручившему наше семейство из долгового плена. Теперь же, вспоминая об этом, я стыжусь собственной наивности и легковерия.
На следующий день батюшку торжественно похоронили в соборе Св. Марии, ревностным прихожанином которого отец был с детских лет, не пропустив ни одной воскресной службы за все время своего пребывания в Бристоле. Теперь же он обрел под его сводами вечный покой.
Внутри церкви царил полумрак, усугубляемый вновь собиравшимися за окнами тяжелыми грозовыми тучами. Люди все прибывали, и от их дыхания свечи начинали трещать и гаснуть. Единственным ярким пятном во всем огромном зале был расшитый золотом красный офицерский мундир Неда. Но когда я случайно обернулась, глаза мои уловили холодный блеск драгоценных камней. Бартоломе тоже явился на отпевание и стоял сразу за нашими спинами, на полпути к алтарю, преклонив одно колено. Огромный алмазный крест у него на груди слегка раскачивался, отражая трепещущее пламя свечей сказочным сиянием звездной россыпи. Богобоязненные бристольцы с отвращением отворачивались и в негодовании качали головами: подобного святотатства в этих стенах не видели, как минимум, последние сто лет [13].
Но Бартоломе, казалось, не замечал всеобщего осуждения, а поймав мой изумленный взгляд, широко улыбнулся в ответ, опять обнажив широкую щербину между передними зубами. Кулачок Сьюзен больно врезался мне в спину, как бы напоминая, что негоже пялиться на посторонних во время похорон собственного отца.
Служба закончилась довольно быстро, и народ потянулся к выходу. Только тело отца осталось лежать под каменными плитами пола, по которым ежедневно проходили сотни людей. Братья заказали алебастровое надгробье, не пожалев затрат и поручив лучшему резчику изобразить на нем все атрибуты, связанные с деловыми интересами батюшки: морские суда, стебли сахарного тростника, коленопреклоненных невольников, фонтан в виде плакучей ивы — торговую марку семейных предприятий — и череп в углу в качестве напоминания о бренности человеческого существования.