Через несколько дней позвонила мама:

– Я нашла тебе комнату, – сказала она.

– Какую комнату? Зачем? Я живу у подруги, всё хорошо.

– Но ты же не можешь вечно жить у подруги.

– Она меня пока не гонит.

Мама заплакала:

– Если ты не поселишься в этой комнате, я буду чувствовать свою вину. А так мне хотя бы легче, что я сняла тебе комнату.

– У меня нет денег, чтобы платить за комнату.

– Я сама буду платить за неё. Прошу тебя, не отказывайся. Конечно, Фёдор – чудовище, но я не могу его переделать, он такой…

– Да, он такой.

– А комнатка не так далеко от нас, на автобусе минут пятнадцать. Будете видеться с Маришкой, а то она по тебе скучает…

Ну, на Маришке я сломалась, конечно.

– Ладно, поеду в эту комнату…

Поселяюсь у клоповой бабульки.

Я её сразу так окрестила для себя – «клоповая бабуля».

Тихая улочка. Старый трёхэтажный дом, насквозь гнилой. Хозяйка в платочке и замызганном фартуке. Большая комната, выгоревший матерчатый пыльный абажур над круглым столом, покрытым плюшевой, полуистлевшей скатертью… Железная кровать с отсыревшей периной, на которую страшно ложиться. Сплю, не снимая верхней одежды, прямо на покрывале, укрываюсь своим пальто. Комната большая, квартира тихая, кроме нас с бабулей, здесь никого. Но уж очень пахнет клопами! Не знаю, почему я решила, что это именно запах клопов, но он, запах этой комнаты, был такой мерзкий, что я выдержала только неделю. Здесь невозможно было ни есть, ни спать, ни заниматься.

Всё, не могу больше! Ухожу!

Возвращаюсь к Неструевой.

У Каптеревых.

Сегодня вечером должна прийти поэтесса Алла Беридзе, Людмила Фёдоровна её любит и жалеет. Алла такая странная, болезненная, неопределённого возраста, бледная, как мел, женщина, с прозрачно-зелёными глазами, похожая на инопланетянку, и стихи у неё непонятные, но завораживающие.

И она пришла. Но не одна. С ней была женщина средних лет, крашеная блондинка, с малиновым румянцем и с ярко нарисованным сиреневым ртом. А ещё у неё были хищные ноздри. Эти неприятно подрагивающие ноздри (как будто она постоянно принюхивалась к чему-то) и этот ядовито-сиреневый рот мне сразу страшно не понравились. Алла представила её как скульпторшу и поэтессу. Алла со своим бескровным и безвольным лицом и её приятельница «кровь с молоком» смотрелись как два антипода. Как будто именно эта скульпторша и выпила из Аллы все соки… Неплохая парочка для какого-нибудь фильма ужасов…

Сидели, пили чай, женщина с сиреневым ртом рассказывала, как она лепила всяких знаменитостей. И при жизни они ей позировали, и посмертные маски с них снимала. Потом Алла попросила её почитать стихи. Стихи были неплохие, любовная лирика, посвящённая Пастернаку. Но в стихах было то, что называют «цветаевщиной». А потом, как-то ни с того, ни с сего, эта женщина устроила нам с Людмилой Фёдоровной почти допрос: давно ли мы были в храме, и сколько времени назад последний раз исповедовались и причащались? Услышав, что Людмила Фёдоровна делала это очень давно, а я так вообще ещё ни разу в жизни, новая знакомая страшно взволновалась и стала отчитывать нас, как школьниц, к тому же, не делая разницы между мной и Людмилой Фёдоровной, которая была значительно старше её. Но она как-то сразу взяла учительский тон.

– Если вам не к кому пойти на исповедь, могу порекомендовать замечательного священника. Отца Александра Меня. Умный, интеллигентный, к нему пол-Москвы ездит.

– А мы даже не слышали о таком…

– Он ещё молод. И служит за городом, в Новой Деревне. Это за Пушкиным.

– Далековато, – сказала Людмила Фёдоровна. – Мне трудно будет добираться.

– А мы поедем на такси, – сказала скульпторша. – Я плачу.

Она была такой настойчивой, что мы согласились поехать, не откладывая, в ближайшую субботу.

Мы встретились рано утром у метро ВДНХ. Был мрачный, слякотный день начала ноября, Людмила Фёдоровна зябко куталась в своё серенькое пальтишко. Энергичная, малиновощёкая скульпторша быстро поймала такси. И мы поехали. Сегодня скульпторша была без сиреневой помады на губах и выглядела не так агрессивно, как давеча, но хищные её ноздри неприятно тревожили меня. У меня даже мелькала то и дело мысль: «И куда нас несёт? и зачем? с какой-то странной тёткой… что мы знаем о ней?… и откуда она взялась на нашу голову?…»

Такси неслось по склизкой дороге, разбрызгивая грязь… мимо заводов, грязных пивнушек, чёрных изб и покосившихся щербатых заборов… Листва уже повсюду облетела, и в мире остались только два цвета – чёрный и серый.

Приехали. Маленькая церквушка с голубой каплей купола. Вокруг небольшой погост, потемневшие кресты и остатки рваной листвы на ветвях старых клёнов… Слева, у ограды, небольшой домик.

Зашли в храм. Он оказался неожиданно полон. Маленькое пространство было битком забито людьми. Было много деревенских старушек, но ещё больше – молодых мужчин и женщин, городских, явно – из Москвы. Храм был необычный: вместо высокого купола здесь был довольно низкий потолок, и от этого церковь казалась какой-то домашней и очень уютной. Пел нестройный хор старушек с дребезжащими голосами… молодой служка читал псалтирь… Всё было просто, скромно, неярко. И тут из боковой дверцы алтаря вышел священник! Он вышел – как яркое пламенное солнце выходит из облака. И всё озарилось ярким, очень ярким светом! Всё пространство церкви наполнилось светом, и лица людей повернулись в его сторону, как листья к солнцу…

Он был молод, да, наверное, он был молод… хотя о его возрасте, глядя на него, совершенно не думалось. Потому что он был велик и огромен. И скорее хотелось сказать, что вышел пророк, или великий старец, живущий от сотворения мира… не подвластный времени и старости. Это был такой могучий заряд космической энергии в человеческом облике!… Он был красив настоящей библейской красотой: волна чёрных волос над прекрасным светлым лбом, окладистая чёрная, волнистая борода, но главное – глаза! Из них струились потоки горячей любви, и в храме от этого стало жарко!… и радостно!… и по-настоящему празднично!…

Я уже забыла о том, что нас сюда привезла странная женщина. Что ж, пути Господни неисповедимы… Значит, так было надо. Значит, по-другому нас сюда было не затащить…

А после службы все москвичи пошли в прицерковный домик пить чай. Скульпторша сказала, чтобы мы с Людмилой Фёдоровной тоже шли.

В трапезной хлопотала маленькая пожилая женщина, которую все называли просто Марусей. Она заваривала чай, выставляла на длинный стол чашки, а гости выкладывали на тарелки баранки, пряники, конфеты…

Рядом с трапезной находилась комната, где отец Александр принимал всех, желающих побеседовать с ним. Он прошёл туда быстрым шагом. И за ним шлейфом пронёсся горячий ветер…

Некоторые из присутствующих, то один, то другой, стали скрываться за этой дверью. А через какое-то время выходили оттуда с одинаковыми блаженными улыбками на лицах… в первую минуту ничего не видя перед собой и, видимо, всё ещё пребывая мысленно там – за этой таинственной дверью, куда я даже не мечтала попасть…

И тут возникла розовощёкая скульпторша, она вынула из сумочки тюбик с губной помадой, зеркальце и намазала жирно губы сиреневым цветом.

– Женщина всегда должна быть женщиной! – сказала она с вызовом, адресованным неизвестно кому. И – отправилась со своими сиреневыми губами и хищными ноздрями на беседу к отцу Александру. Меня это всё страшно покоробило. Зачем пришли остальные – было ясно. Зачем пришла сюда она? было непонятно.