Теперь остается сказать о порядке свиданий и квартирах. Для сотрудников назначались определенные дни, раз в неделю, только большей частью менялись часы; пунктуальность была обязательна; если бы запаздывал один сотрудник, этим он бы вносил беспорядок в общие свидания; например, сотрудники могли встретиться на лестнице, у хозяйки могло не оказаться свободной комнаты и т. д. Между комнатой, в которой говорил офицер с сотрудником, и той, в которой {310} ожидал другой сотрудник, должна была всегда оставаться пустая комната во избежание подслушивания; приходили на свидание по парадной, а уходили по черной лестнице; не разрешалось подходить к окну, заглядывать во двор, не разрешалось самим открывать двери из комнаты в коридор. Если сотрудник не мог дома писать своего сообщения, то в каждой комнате в столе имелись перья, бумага и конверты, и можно было писать свои сведения, или уже в присутствии офицера. Разговаривать с хозяйками строжайше запрещалось, вызывались сотрудники для свиданий письмом или по телефону, если таковой имелся; во избежание подслушивания со станции офицеры звонили, не из отделения, а из дому или парадного подъезда. На службу офицер являлся в мундире, а на свидания всегда в штатском платье; дом, где помещалась квартира, весьма тщательно обследовался; при Карпове это делалось внимательнее; квартиру снимали на проходном дворе, для сотрудников-рабочих в центральном районе, для студентов - вдали от учебных заведений. Хозяева - филеры, прослужившие долгие годы в отделении и известные своей благонадежностью. Сведения передавались как лично, так и по почте на имя заведующего агентурой по его псевдониму на адрес квартиры для свиданий или отделения.
По временам делались проверки чиновником Департамента полиции. Мне пришлось быть только на одной такой проверке. Чиновник, кажется, Васильев, если только он верно представился, спрашивал: как давно служу, какое получаю жалованье, и на мое заявление, что в данное время я никаких сведений не даю (это было в 1912 г.) и впредь не надеюсь давать, офицер сказал, что отделение считает долгом хотя бы материально вознаградить тот ущерб для жизни, который был причинен мне по неосторожности одним из чиновников отделения; на его вопрос, кто это был, офицер поспешил ответить: сотрудница ведь не знает фамилии лица, принимающего агентуру; таким образом, фамилия Статковского произнесена не была. В 1912 г. Статковский подал в отставку, и, как мне сказал офицер, упоминание его фамилии в таком свете могло повредить его аттестации в Департамен-{311}те полиции. Вероятно, я произвела на этого чиновника отрицательное впечатление, так как он стал меня расспрашивать уже более подробно, кто и откуда меня направил в Петербургское отделение, где я жила раньше и какие у меня были знакомства и какое партийное прошлое; на мой ответ - никакого прошлого и никаких партийных знакомств - офицер поспешил заметить: «Она всегда скромничает, это виленская, о которой я говорил»; и постарался увести сейчас же чиновника в другую комнату.
Жалованье платили за месяц вперед, а за лето - за половину или даже за три месяца вперед, право учения тоже в начале семестра, никаких наградных, ни в уплату расходов не платили; при Карпове, например, давались письменные принадлежности, при фон Коттене и на это навели экономию. Хозяева получали квартирные деньги, отопление и освещение; одна была вдова, ей еще доплачивали жалованье 30 руб. в месяц, так как у замужних муж как филер получал жалованье, но в эти деньги входили полотеры и уборка квартиры, прислугу держать не полагалось, родственников, кроме маленьких детей, никаких, у одной хозяйки, 16 лет известной отделению, жил ее 17-летний сын, да и тот должен был сидеть взаперти, когда сотрудники приходили. Положение квартирных хозяек было весьма тяжелое, никаких праздников, никаких отпусков; в особенности во время войны, когда нужно было стоять в очереди за покупкой самого необходимого продукта питания, хозяйки сидели порой без сахара, муки и мяса, так как в любую минуту мог зайти сотрудник или офицер или могли принести срочное письмо, которое нужно было отправить в отделение. Моральное положение тоже было отчаянное, ни пойти в гости, ни позвать гостей к себе, ни земляков, ни знакомой молодежи, даже детей крестили чины отделения, квартиры снимались темные, на северную сторону, с окнами во двор или стену, только Доброскок снимал квартиру с окнами на улицу, на казенный счет выписывал «Петербургский листок» и приложения к «Свету», а после и этот расход вывели. Напуганы были хозяйки до последней степени, особенно после убийства полковника Карпова. Первое время они даже хотели отказаться от квар-{312}тир, но фон Коттен так на них рявкнул, что и говорить больше об этом не посмели. {313}
«И ВАШИМ, И НАШИМ»
«Л. П. Раковский, он же Петр (Пинхас) Яковлев (Янкель-Лейбов) Лернер, мещанин („Петр Яковлевич“). Журналист. Литературный псевдоним: „Лев Павлович Петров“. Прежде сотрудничал в Одессе. Дает осведомительный материал по общественному движению. 150 руб.»
(Из списка секретных сотрудников СПб. Охранного отделения)
В Исполнительный Комитет совета рабочих и солдатских депутатов
Обыкновенно на агентов охранки принято смотреть, как на весьма вредный элемент, только и думающий о том, как бы противодействовать осуществлению светлых идеалов человечества, но при этом совершенно упускают из виду, что есть агенты поневоле, которые, под угрозой заключения в тюрьму, ссылки, а порой и кое-чего похуже, вынуждены работать в охранке не за совесть, а за страх.
Из прилагаемой при сем исповеди моей Совет рабочих и солдатских депутатов изволит усмотреть, что я служил в охранке против своей воли. Человеку, раз попавшему в охранное болото, уже не выбраться из него. Оно засасывает медленно, но верно. Я мстил насильникам тем, что исподтишка разоблачал их сотрудников, давал разные сведения В. Л. Бурцеву. Мне отвечали тюрьмой. Я в печати выступил с целым рядом статей обличительного для охранки свойства, и за это опять-таки очутился в тюрьме. За время своего сношения с охранкой меня охранное начальство пять раз сажало в тюрьму и держало до тех пор, пока я опять не стал повиноваться его указаниям.
Я не стараюсь себя обелять, я тяжко провинился перед своей совестью и народом. Мучимый совестью, я неоднократно покушался на самоубийство. В последний раз, в ноябре прошлого года, в Крестах меня едва успели спасти от {314} смерти от повешения. Столь же неудачно кончались и другие мои попытки окончательно порвать связь с ненавистной мне охранкой: они для меня всегда оканчивались тюрьмой.
Я не уклоняюсь от ответственности за содеянное. Пусть меня судит суд гласный, всенародный. Я в жизни достаточно уже наказан за свою измену, хотя бы и против воли, делу народа. Но если народная совесть найдет, что этого мало, то пусть свершится воля народа. Это, быть может, хоть несколько успокоит измученную мою совесть.
Итак, я отдаю себя в полное распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов.
Надо ли прибавить, что я всецело сочувствую обновлению обветшалого нашего государственного строя, при котором только и возможна была такая исключительная власть охранки.
Петроград,
14 марта 1917 г.
Исповедь
В январе 1902 г., в г. Одессе, я был задержан на улице переодетыми в штатское платье жандармами и отправлен в жандармское управление, где был подвергнут продолжительному допросу начальником жандармского управления полковником Бессоновым. Под влиянием настойчивых требований и угроз полковника Бессонова, поразившего меня своей осведомленностью в моей личной жизни, я вынужден был принять на себя обязанности «осведомителя-сотрудника» жандармского управления. Членом революционных организаций я не состоял и активной революционной деятельностью не занимался. Моя роль сотрудника, главным образом, заключалась в том, что я периодически представлял полковнику Бессонову записки о настроении учащихся и рабочей молодежи, основываясь на данных, почерпнутых мною из бесед со своими знакомыми и по печатным материалам, имевшимся в распоряжении жандармского управления. В середине 1902 г. в Одессе было организовано Охранное отделение, под руководством вначале подполковника {315} А. Критского и затем ротмистра А. Васильева, где мне пришлось исполнять те же функции осведомителя.