То ли радость по поводу неожиданной встречи за тридевять земель от родины, то ли опасения задеть какие-то нежелательные струнки, больные места удерживали Жюля Карпантье от настойчивых расспросов.

Эдмон и сам не давал ему это делать, сам засыпал давнего друга вопросами.

— Раз ты часто бываешь в России, ты должен знать и русский язык, Жюль!

— Немножко — да, знаю, — признался Карпантье.

— Так скажи, что означает надпись на вывеске этого ресторана — «Егор»?

Жюль усмехнулся, хоть ему сейчас и было не до улыбок.

— Это примерно то же, что и в Париже «Жорж». Егор по-русски, Жорж — по-французски, понимаешь… Егоров трактир — ресторан «Жорж». Вполне прилично и благопристойно.

Мысли его вращались вокруг предложения, сделанного ему Эдмоном: «Шутка сказать — этот милый былой марселец, пусть хоть и товарищ детства, что-то уж очень размахнулся! Обещает в подарок пароход, морской каботажный пироскаф… Забавник, но что, если это все же всерьез?»

Лицо Жюля отражало бушевавшие в нем мысли и чувства в эти минуты.

Эдмон понял это и добавил, пояснив:

— Надо тебе сказать, Жюль, что мне изрядно повезло… Я понимаю твое недоверие, но что я сказал — вполне в моих силах и будет выполнено… Поверь, что я никогда не был пустым болтуном… А хвастуном и тем более…

Карпантье замахал руками:

— Дантес, милейший мой! Как ты мог даже подумать об этом? Разве я не знаю тебя с детства, Дантес?

Напоминавший медведя студент вдруг поднялся со своего места и неторопливо пошел к столику иностранцев. Массивная неуклюжесть замедляла его движения между столиками обедающих. Он даже задевал кое-кого локтями и бедрами, но не трудясь извиняться, прокладывал себе путь.

Остановясь возле Эдмона, он как-то странно помедлил, вглядываясь в иностранного гостя, словно стараясь узнать в нем кого-то. И наконец произнес на французском диалекте:

— Вы, сударь, именуетесь Дантес?

Хорошо настроенный Эдмон ответил вежливо с улыбкой:

— Да, сударь, я — Дантес!

— Жорж?

— Э? Да… — Эдмон машинально кивнул, вспомнив название трактира.

И тут произошло нечто непостижимое, ошеломляющее, чудовищное: медведеподобный, вблизи еще более крупный, громоздкий детина, нанес Эдмону страшный удар — сокрушительную пощечину. Это не была умеренно-сильная, корректная пощечина, какой французский жантильом или английский джентльмен вызывают своего противника на поединок. Это был удар грубый, чуть-чуть не смертельный, нанесенный хотя и ладонью, а не кулаком, но способный свернуть менее прочно посаженную голову, чем какой был одарен природой Дантес. От этого удара Эдмон свалился с сидения на пол, теряя сознание. Жюль, пытаясь его поддержать, тоже упал.

— Дантесу за Пушкина… — громко и резко добавил парень, как бы что-то поясняя. Чуть помедлив, не дожидаясь, когда поверженный поднимется, он зашагал к своей группе. Та, уже стоя, ждала его возвращения, и тотчас же все вместе они направились к выходу. Видимо, перспектива разговора с полицией их не устраивала… А Жюль и Гайде припали к Эдмону.

Эдмон не сразу и не без усилий с помощью Жюля, Гайде и одного из соседей по столикам, поднявшись и снова усевшись на свой стул, смертельно бледный, ничего не понимающий, растерянный, близкий даже к тому, чтобы зарыдать от незаслуженной обиды, тупо и мрачно молчал, уронив голову на грудь, а руки — на колени.

— Что же это такое… Что же это такое? — почти беззвучно бормотал он. — Что я сделал этому человеку? Чем заслужил я такое убийственное оскорбление?

Разумеется, он все это произносил по-французски, но человек, любезно помогавший ему подняться, понял эти полубессвязные фразы и сказал:

— Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, мог бы попытаться, месье, пролить некоторый свет на эту несомненную для вас загадку…

Его французский язык был безупречен, изысканно точен и без акцента. Собеседник явно принадлежал к высшему кругу москвичей.

Эдмон с усилием, полусмущенно, полудосадливо кивнул:

— Прошу вас, милостивый государь.

Стыд перед Гайде, перед Жюлем, перед самим собой давил его. Он с трудом боролся против напрашивавшегося взрыва гнева.

Любезный сосед прикоснулся к его плечу:

— Успокойтесь, месье… Сейчас я постараюсь объяснить вам причину свалившейся на вас горестной и оскорбительной неожиданности… Дело, мне кажется, в том, что не столь давно наш величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был убит французским Дантесом.

— О! — вырвалось одновременно из трех уст: Эдмона, Гайде и Жюля.

— Но ведь не мною же! — тотчас же горестно вскричал Эдмон. — Имя Дантес довольно редкое во Франции, не спорю, но причем тут я, месье москвич? Я только сейчас припоминаю, что мельком слышал или видел в газетах сообщение об этом печальном событии.

Гайде дополнила его слова:

— Месье москвич, ваша заботливая доброта располагает к искренности. Помню и я, как мой дорогой муж, — она указала на Эдмона, — прочтя заметку об этом происшествии в далекой тогда для нас России, со вздохом сказал, но вместе с тем и с улыбкой, месье, он, мой Эдмон Дантес, любит пошутить: «Теперь в Россию можно будет ехать только инкогнито!» И вот, увы, он начисто забыл об этом. Это ли не доказательство чистой совести?

— И чистых рук! — одобрительно подтвердил москвич, кивая. — Не знаю, нужны ли вам дальнейшие пояснения, но хочется чуть-чуть оправдать в ваших глазах этого моего молодого соотечественника, который своей выходкой оскорбил не только ни в чем неповинного гостя, но и нашу славную Москву, и больше того — всю Россию! Ужасна, подобная выходка! Но все же кое-что может ее оправдать — патриотизм, господа, патриотизм! Напоминаю, человек, носящий имя Дантес, лишил жизни величайшего поэта России, красу и гордость русского народа — Пушкина! О, Александр Сергеевич Пушкин, был кумиром нашей страны, и молодежи в особенности… Простое созвучие «Дантес», господа, может сейчас вызвать приступ бешенства у нашего русского человека, и тем более у горячего молодого студента, да еще, может быть, хватившего чуть-чуть… А этот богатырь, что нанес вам удар, месье Дантес, наверняка из студентов. По-моему, я его мельком где-то уже видел… Его счастье, что не оказалось поблизости полицейского. Этот поступок не сошел бы ему с рук… Можно и сейчас начать розыск, и наказание рукоприкладцу будет… Строгая кара!

Эдмон молчал… Наказание… Кара? Но тому ли, кто ее по-настоящему заслуживает? Тому ли кто был подлинным виновником этого поистине страшного происшествия? Что в самом деле совершил этот похожий на медведя студент, явно простодушный, но пламенный поклонник своего великого соотечественника, поэта Пушкина? Случайно услышанное имя «Дантес» вызвало у него приступ ярости, желание хоть так отплатить за гибель великого певца! А разве сам он, Эдмон, не отдал чувству мести лучшие свои годы? Разве не была месть для него главным двигателем и маяком на протяжении многих лет? Разве не приравнивал он месть, реванш к высоким законам и правам человека? Эдмон покачал головой:

— Он не ведал, что делал, этот юнец! Он считал это своей данью справедливости… Как же его карать за это? Как его даже за это порицать?

Глава III

КАК ТЕПЕРЬ БЫТЬ?

Гайде сидела, словно окаменев, как загипнотизированная. Беспомощно, по-детски раскрытый рот, да полные ужаса глаза в какой-то мере могли говорить о ее ощущениях. Только что путешествие в далекую загадочную Москву одарило их с Эдмоном великолепными зрелищами, какие даже до этого и вообразить было невозможно. Город, сразивший Наполеона, только что предстал перед ними во всем своеобразном великолепии, добродушии, веселой приветливой жизнерадостности, — и вдруг такой непостижимый, непонятный, чудовищно неожиданный поворот! Она еще меньше, чем Эдмон и Жюль тоже потрясенные происшествием, была способна к какому-либо объяснению. Для нее больше, чем когда-либо, случившееся было похоже на страшный, кошмарный лихорадочный сон…

Даже то, что поведал в виде догадки симпатичный москвич, пришедший на помощь Эдмону, не в силах было успокоить бедняжку Гайде. Красавица-Москва, только что улыбавшаяся им десятками, сотнями ласковых лиц, светившая им в сердце ослепительным золотом своих бесчисленных куполов и мягкой, нежной, весенней зеленью, сияющей голубизной своего неба — внезапно показала какой-то совсем иной облик.