– Даже если бы ты была права, каждый ведет себя в соответствии с собственными привычками и воспитанием.

Тем самым отец намекал на то, что был выходцем из известного и многочисленного рода, тогда как мать происходила из скромной и малоизвестной семьи.

В тот день мать, униженная и оскорбленная побоями, ушла из дома, решив никогда в него не возвращаться.

Отец оставался напряженный, как наэлектризованный голый провод, готовый убить любого, кто дотронется до него.

Но Лейла, сама того не ведая, нарушила его одиночество, зайдя ночью к нему в комнату и увидев его плачущим. Он криком велел ей уйти, и она в изумлении закрыла дверь. С того дня в ее сознании отпечатался новый образ отца, существенно отличавшийся от остальных и вызвавший в ее душе жалость и сочувствие, – образ плачущего мужчины.

Раньше Лейла редко сочувствовала отцу, а принимала сторону матери, слабой и беззащитной, но его слезы впервые обнажили перед ней его слабость – ту скрытую и неподдельную беспомощность, которая неизменно заставляет человека плакать и вызывает сопереживание окружающих.

Стоя в темноте, Лейла осознала, что в отношении отца постоянно испытывала противоречивые чувства. С одной стороны – любовь, гордость за него и уважение, – то, что полагалось испытывать, и что можно назвать законными чувствами. У нее не было права на проявление другого отношения. С другой стороны, из глубин ее души временами поднимались другие ощущения – темные и загадочные, но она подавляла их и заживо хоронила в тех же самых глубинах, как тот отчаянный крик, который ей приходилось сдерживать, когда рука отца плотно сжимала ей рот, перекрывая дыхание.

Значило ли это, что ее гордость за отца была ложной? Неужели она не испытывала к нему ничего кроме неприязни и ненависти?

Могла ли Лейла в самом деле ненавидеть отца? Того отца, который мягко поглаживал ее по головке? Или того, который рыдал горько и молчаливо, сидя в одиночестве в темной комнате?

Нет. Все обстояло не так.

Сейчас ей трудно было понять, в чем состояла правда, потому что все те лица, которые пронеслись в ее памяти, были честными лицами отца. Он искренен в своей жестокости и доброте, в слабости и силе, так же, как искренен в борьбе за равенство и в приверженности родовым традициям. Искренни и его вера в справедливость, и его тяга к деспотизму. Он искренен в своем спокойствии и в припадках злобы и ярости. Он – все перечисленные лица, вместе взятые, и исключено, чтобы он был лишь одним из них. Множественность лиц сделала его человеком без лица – определенного, ясного, которое вызывало бы у нее понятные и отчетливые чувства. Их, освободив от понятия долга, можно назвать любовью, ненавистью, жалостью или гордостью.

Однако все эти лица, всплывшие из закоулков памяти Лейлы, которые она смело разглядывала и изучала, стоя в темноте, исчезли в незапамятный день, растворились надолго в чертах одного-единственного лица. До сих пор – быть может, до настоящего момента – она не позволяла себе посмотреть в это лицо критически и уж тем более не пыталась разглядеть в нем какие-либо другие образы, кроме облика героя.

Рождение этого образа совпало со временем ее первой любви. Лейле было тринадцать лет, когда она влюбилось в соседского парнишку, и они стали подолгу переглядываться через окно, с крыши дома или стоя по разные стороны ограды. Находясь на расстоянии, не позволявшем беседовать, они продолжали разговаривать взглядами, пока не появлялся кто-нибудь из ее или его родных и им не приходилось поспешно убегать. Лейлу наполняла юношеская любовь, ее сердце взволнованно подскакивало, едва она видела соседа, стоящего в ожидании ее появления. Но однажды отец увидел их в тот момент, когда юноша передавал Лейле записку. Последствия чуть не погубили ее. Отец жестоко избил ее – так, что изуродовал ей лицо, и она была вынуждена провести дома несколько дней. Все эти дни окна в доме оставались завешанными, не пропуская ни солнечного света, ни воздуха. Ввиду чрезвычайности ситуации Лейле было запрещено разговаривать, плакать и жаловаться – даже взглядом. «Заткнись!» – вскрикивал отец каждый раз, гневно размахивая кулаком, когда она пыталась открыть рот. И продолжал: «Что я теперь скажу людям? Что такова дочь борца?!» Затем, не в силах подавить гнев, кричал: «Ну и детей я вырастил! Ну и девочка, которая покроет мое имя грязью!» И снова нападал на нее, вымещая очередной приступ злобы на ее теле: «Любишь?! Еще из яйца не вылупилась, а уже любишь? Мы стыдились в свое время любить! Или тебе нравится пачкать мою репутацию? А как же! Разве она чего-нибудь стоит для тебя, разве ты волнуешься о ней?!»

И все же, несмотря на ужас положения, эти воспоминания о первой любви могли бы стать волнующими и романтическими. Даже в самый разгар скандала Лейла испытывала упоение, думая о том, как ее будет мучить любовная тоска, о письмах, которые она напишет и окропит слезами. Она хотела сохранить верность своему чувству, бросить вызов не только отцу, его сумасбродству и репутации, но и всему остальному миру.

Действительно, эта любовь могла бы устоять, если бы не арест отца. Вот так, совсем просто, в один солнечный день служба безопасности задержала его с кипой подпольных листовок, и тревога, не покидавшая их дом ни днем, ни ночью, получила реальное воплощение.

Для матери это событие стало большим горем, а для семьи, потерявшей кормильца, – настоящей катастрофой. У Лейлы же оно вызвало растерянность. Случившееся заставило ее повзрослеть за считанные дни. Она вдруг увидела мир иначе: арест внес последний и важнейший штрих в формирование образа отца как борца, а тюрьма сделала из него выдающегося человека. Да, это событие внезапно разбудило ее, вывело из безрассудного отрочества и открыло глаза на новую для нее действительность: ее отец – герой.

С того дня все лица отца словно расплавились и растворились в чертах одного, которое начало запечатлеваться в сознании Лейлы как размытый образ, святой лик, покрытый туманом, но одновременно дарующий свет.

Повсюду появились его фотографии: они висели в каждой комнате их дома, были отпечатаны на подпольных партийных листовках. Даже в глазах тех, кто знал, что она его дочь, Лейла видела его лицо победителя, на многие годы стиравшее в ее душе все остальное, оставляя место лишь гордости и самодовольству: она – дочь героя-борца!

Отца осудили на пять лет тюрьмы после пыток, продолжавшихся несколько месяцев, за время которых он снискал достойную славу. Отец не изменил ни своим идеалам, ни товарищам по партии, и его стойкость стала примером для подражания.

Могла ли она сравнивать его стойкость со своей? И можно ли было проводить какое-то сравнение между делом отца и ее переживаниями? Он подвергался настоящим пыткам и жертвовал свободой, оказался за настоящей тюремной решеткой во имя родины, народа и великих идеалов. Она же страдала за право на любовь к соседскому парню, которому не больше пятнадцати лет и который, возможно, еще боится своего отца и получает плохие отметки по математике. Такого рода сравнение внушало ей чувство собственной незначительности. И Лейле становилось стыдно. Она теперь понимала, как отец был прав и как велик!

Она отказалась от любви по собственной воле, начав склоняться к мысли, что ее увлечение и в самом деле грех, и решила не думать никогда о соседе. Не только потому, что человеку следует заниматься чем-то более важным, особенно ей – дочери своего отца, подвергшегося страшным пыткам в тюрьме, но и потому, что ее любовь была отравленной стрелой, направленной в спину отца – борца, оказавшегося за решеткой, откуда он не мог видеть дочь. Имела ли она право на любовь? И было ли на свете что-то, дающее ей право на ошибку, способную бросить тень не на репутацию отца, а на его образ героя? Нет, конечно, нет.

Выступать против жестокости и зла – дело правое и законное, но когда жестокость переходит в достоинство и самопожертвование, тогда бунт против нее теряет свою законность и становится безнравственным. Таков был главный вывод, к которому пришла Лейла после ареста отца. Это убеждение лишило ее права на бунт. И каждый раз, когда ей хотелось совершить запретный поступок, она колебалась и в панике отступала, боясь быть замеченной кем-то, словно пыталась замять следы уже совершенного втайне проступка.