— Дорогой мой! Я виновата перед тобой в том, что произвела тебя на свет при невыгодных условиях! Но кроме этого, я ни в чем не упрекаю себя, так как всю жизнь отдала тебе и силилась загладить свою вину. Ты был для меня добрым и любящим сыном, и я благословляю тебя! Да хранит тебя Господь, дитя мое. На сердце моем лежит тайна, но к чему тебе знать имя отца? Прости, так же как я простила. Все мы грешны и слабы. Чем более мы прощали обидевшим нас, тем сильнее чувствуем себя в последнюю минуту жизни. Помни обо мне, но не предавайся отчаянию. У тебя жена, сын; ты молод, талантлив, известен, пользуйся жизнью и будь счастлив. Поцелуй меня и не уходи до последнего момента. Я хочу чувствовать твое присутствие, когда перестану слышать и видеть!

Навсегда остался памятен мне мотив шарманки, начавшей играть под нашим окном. Я хотел было прогнать ее, но больная не допустила этого.

— Оставь этого человека зарабатывать свой хлеб! — кротко сказала она. — Я люблю эту наивную музыку, под звуки которой я часто работала!

На следующий день, в пять часов, она скончалась. Агония была мучительная, с видениями и галлюцинациями; но тайну, ускорившую ее конец, бедная мать моя унесла с собой в могилу.

XXXIV

Я думал, что тяжелее горя быть не может на свете! Впоследствии, увы, я разубедился!

Иза много плакала. Вид смерти пугает нервных женщин, хотя глубокое чувство не играет тут роли. Однако я был тронут и благодарен ей.

С полгода я буквально не в состоянии был улыбнуться ни жене, ни ребенку. Внезапное воспоминание, вещь дорогой покойницы, попавшаяся мне на глаза, — и я принимался рыдать как безумный, припав к рукам Изы, старавшейся утешить меня.

С удвоенным рвением принялся я за работу, желая, в случае моей смерти, оставить сына обеспеченным. В течение целого года одни религиозные сюжеты занимали меня: я черпал вдохновение из средних веков. Этому времени принадлежит моя статуя св. Фелицитаты, которую я изобразил идущей на мучения с ребенком на руках, как указывает предание. Чертам лица мученицы я придал сходство с моей матерью.

Художник вдохновляется своим горем; он воплощает его и этим самым уменьшает его силу. Так и мое горе мало-помалу рассеивалось и превратилось в облачко на прояснившемся небе. Жизнь и молодость брали свое! Настал день, когда я поймал себя на веселом смехе, как бывало при матери!

Бедное человечество!

Иза носила траур шесть месяцев; на мои замечания, что пора ей вернуться к цветным платьям, она отвечала:

— Оставь, друг мой! Я исполняю долг относительно твоей матери!

Раз утром я получил анонимное письмо:

Пусть говорят, что хотят, об анонимных письмах, но они редко не достигают цели! Это оружие, бесчестное, недостойное, позорное — но верное!

Раз двадцать в этот день хотел я показать письмо Изе, но воздержался.

На другое утро я встал чуть свет и стал следить из окна мастерской.

Часов в восемь Иза в черном платье, закрытая густой вуалью, вышла на улицу, подозрительно оглядываясь кругом. Сердце мое страшно билось… Она села в фиакр; я бросился за ним как безумный и не выпускал его из вида. По счастью, он ехал медленно, повернул на бульвары и направился к Монмартрскому кладбищу. У ворот Иза вышла, подозвала сторожа и приказала ему нарвать цветов и идти с нею. Дойдя до могилы моей матери, она опустилась на колени, положила цветы, помолилась и вернулась домой с прежними предосторожностями.

Судите о впечатлении! Я бросился к ней, показал анонимное письмо и умолял простить меня!

— На чем держится доверие любимого человека! — с горьким упреком сказала она.

С этих пор, когда Иза уходила из дома в черном платье, я сочувственно пожимал ей руку, не осведомляясь о том, куда она отправляется.

XXXV

Г-н Мерфи, один из крупных ценителей искусства, не раз приглашал меня в свое имение на открытие сезона охоты. В прошлом году я принял, наконец, приглашение и решил ехать тридцатого августа, в шесть часов утра.

Ехал я очень неохотно, и, чем ближе подходило время, тем искреннее желал я, чтобы явилась какая-нибудь непредвиденная помеха. Не отговориться ли болезнью жены, ребенка или своей собственной? Но вдруг правда узнается, радушный хозяин может обидеться! Кроме того, человек суеверен: вдруг болезнь явится на самом деле!

Такие мысли осаждали меня вечером двадцать девятого августа, пока Иза заботливо укладывала мои вещи в чемодан.

— Нет, решительно я не поеду! — внезапно сказал я. — Сейчас напишу г-ну Мерфи!

— Будет невежливо! — заметила Иза.

— Тем хуже.

— Ты бы развлекся!

— Нисколько.

— Уверяю тебя! Поезжай, как ты обленился! Приедешь туда, не будешь раскаиваться.

— Дай мне перо и бумаги.

— Прислуга спит. Велено разбудить тебя в пять часов.

— Позвони.

А про себя я решил: «Если прислуга спит, поеду!»

От каких пустяков зависит иногда судьба человека.

Прислуга еще не ложилась… Я отдал письмо г-ну Мерфи и вздохнул с облегчением, точно избавился от тюрьмы. Я отговорился спешной работой, которую обязался будто бы окончить к первому сентября.

— Поработаю еще часа два! — сказал я жене.

— Отлично! — весело отозвалась она. — Поработаем, и если г-н Мерфи вздумает сам нагрянуть, чтобы убедить тебя ехать, то увидит, что ты не солгал! Если же он будет очень настаивать, поезжай завтра! Право неловко, он столько раз приглашал тебя!

— Так и решим: если он сам явится — поеду, делать нечего.

И, успокоив свою совесть, я принялся рисовать сюжет предполагаемой статуи. Иза все время сидела со мной, внимательно следя за рисунком и нежно целуя меня при каждом удобном случае.

Г-н Мерфи не приехал уговаривать меня. В первом часу я прошел к себе в комнату; Иза ушла в свою.

Спал я плохо в эту ночь и, поднявшись на рассвете, тихонько уселся за работу.

XXXVI

В шесть часов утра Иза тихо отворила дверь своей спальни, выходившую в мастерскую.

Я сидел за большой группой, и она видеть меня не могла; я же отлично разглядел ее в зеркало, висевшее по левую сторону в наклонном положении. Волосы ее были распущены; в рубашке и юбке, она кралась вдоль стены, держа что-то в одной руке. Глаза ее тревожно глянули на дверь моей комнаты.

«Не ко мне ли она идет?» — пронеслось у меня в голове. Но она неслышными шагами проскользнула мимо моей двери и направилась к передней.

— Куда ты, Иза? — окликнул я ее.

Она вскрикнула от испуга, точно увидала привидение, и, вся дрожа, прислонилась к стене, чтобы не упасть. Лицо ее покрылось страшной бледностью, руку она прижала к сердцу.

Я подбежал к ней — но она уже оправилась.

— Ах, как ты испугал меня! — прошептала она, отирая со лба холодный пот. — Ты можешь убить меня такими шутками!

Принужденная улыбка, нежное пожатие руки, чтобы доказать, что она прощает «мою шутку»…

— Да куда же ты шла? — спросил я опять.

— Я шла к Нуну… (кормилица Феликса). Вдруг, сама не знаю почему, я встревожилась насчет маленького.

— А письма в руках? — продолжал я.

Она небрежно взглянула на них, как будто припоминая ничтожную подробность.

— Написала два письма… Спать не хотелось… Одно маме, которая хотела обедать со мной, если ты уедешь… ну, я пишу, чтобы не приходила. Тебе скучно с ней. А другое (она прочла адрес, как бы вспоминая, кому она писала)… — другое модистке… новой, рекомендованной мне недавно. Хотела приказать Нуну опустить их в ящик… Она ведь рано гуляет с Феликсом. Возьми, пожалуйста, оба письма, прикажи отправить их. Я до сих пор не могу оправиться от испуга! Вся дрожу… Глупые нервы! Не надо так пугать меня, дружок мой!