Ведрана Рудан

Любовь с последнего взгляда

Сижу верхом на облаке, раскачиваюсь, как пьяная шлюха в вестерне. За мной никто не гонится, никто не стреляет, поблизости никаких салунов, клиентов, коллег, кактусов, солнца. А меня так и мотает. Тошнит, подступает рвота, содержимое желудка уже в горле, влево, вправо, вверх, вниз. Небо синего цвета. Вдали вижу толстую, длинную, красную пластмассовую веревку. На ней висит белое белье, его треплют порывы ветра. Там же сушится и пара белых, перышко к перышку, крыльев. Господи помилуй! Это же реклама стирального порошка. Я ее каждый вечер вижу в телевизоре. На небесах сушатся белое белье и белые крылья. Их стирали в порошке «Мав», поэтому они такие белые. Даже ангелы пользуются порошком «Мав». Значит, я на небесах! Скачу верхом, в рекламе! Скакать верхом в рекламе?! Быть в рекламе?! Дошло! Я адский наездник! Мне суждено скакать верхом веки вечные и искупать свой страшный земной грех?! А защита?! А суд был? Нет! Я в зале ожидания. И жду я не сидя на деревянной скамейке, а скача верхом на лошади-облаке. Это Небесный суд, с земным его и сравнивать нечего! Придется ждать, когда вызовут. А когда вызовут, я войду в зал заседаний суда и скажу: не виновата я, не виновата я, не виновата! Как это произошло? Многоуважаемые судьи, произошло это так.

Будильник зазвонил в два часа ночи. Да, это важно, это необходимо подчеркнуть, будильник зазвонил в два часа ночи. Многоуважаемые судьи, возможно, вы не знаете: на охоту отправляются на утренней заре. Нужно быть в лесу еще до того, как лес пробудился. Если проснулись птицы, начинать охоту поздно. Да, когда зазвонил будильник, было два часа ночи. Он был в ванной. Я слышала, как он харкает и отплевывается в раковину. Хр, хрр.

Хотелось бы кое-что сказать о квартире, где мы находились, он в ванной комнате, я в спальне. Это квартира из двух комнат плюс гостиная, дом бетонный. Мы ее купили, не помню уже в каком году, в кредит, под фиксированный процент, это были хорошие времена, всего три процента, без привязки к курсу валют. Через несколько лет банк списал нам кредит, его съела инфляция. Хорошо помню: мы приезжали на стройплощадку и смотрели, как растет наше бетонное гнездо. Испытываешь прекрасное чувство, когда видишь, как на пустом месте рождается дом. О! О! Когда дом был готов, стали приводить его в порядок, выносить строительный мусор. Мы вошли в нашу квартиру и увидели, как рабочий, наш ровесник, скребет железное балконное ограждение.

Он был босниец. Я смотрела на его темный затылок, он стоял на коленях на плитке, покрывавшей пол на балконе, я запомнила его акцент, на нас он даже не оглянулся, произнес всего пару слов. Тебе-то никогда не жить в подобном доме, подумала я, следя за тем, как он счищает ржавчину с железных прутьев. Ты и дальше каждый месяц будешь отсылать в Боснию какую-то жалкую сумму, лет через тридцать вернешься в свою дыру, туда же, откуда приехал, и проведешь там остаток дней рядом с женой, которая никогда не видела города, где ты оставил всю свою жизнь. Тогда я не предполагала, что будет война. На деле все для него кончилось гораздо быстрее. Я и сейчас так ясно его вижу! Стоит на коленях на нашем балконе и такими движениями, будто дрочит, шваркает какой-то проволокой по прутьям ограждения: вверх, вниз, вверх, вниз. Я, опираясь на монументальное плечо своего мужа, чувствовала себя прекрасно. Босниец типа дрочит член, который вовсе не член, и даже не удостаивает нас взгляда! Хм! Может быть, то, что я так прекрасно чувствовала себя, глядя на беднягу, который стоит на коленях и отчищает ограду моего балкона, требует объяснения, может быть, об этом следовало бы сказать особо? Для того, например, чтобы вы меня убили. Понимаете, может быть, это важно. Ведь это, по-видимому, что-то говорит и обо мне, обо мне — существе, которое смотрит на чужие страдания и беды и наслаждается этим. Впрочем, многоуважаемые судьи, забудьте все, что я сказала о боснийце, сотрите это с вашего диктофона, это не важно, ведь я убила своего мужа, при чем здесь босниец?

На работу мне приходилось его будить, нежно трясти, я имею в виду мужа, говорить ему, что будильник уже звонил, прошу тебя, уже шесть, уже семь, восемь, ну, пожалуйста… Издавал рык, поднимался, отплевывался, ссал, одевался и исчезал. Замечаете, каким нервозным тоном я заговорила? Мы все мочимся, все по утрам плюем в раковину, но это никак нас не характеризует. А я умышленно подчеркиваю и отхаркивание, и звук, производимый мощной темно-желтой и довольно вонючей струей. Мне хочется, чтобы у вас сложилось о нем как можно худшее представление. Я хочу, чтобы в вашем сознании возник яркий образ грубого самца, который наверняка даже толком не отряхнул свой член, прежде чем запихнуть его в штаны и исчезнуть за дверью. Я иду на это умышленно.

Я убила его. Как и любой убийца, я считаю, что мое преступление смягчит то обстоятельство, что жертва плюет, рыгает и не моет член. Что делать, все убийцы одинаковы. Надеются, что им простят то, что не прощается. Я знаю, что вы умны, поэтому ничего не просчитываю, говорю с вами откровенно, это, разумеется, не означает, что я не собираюсь выкручиваться, врать, пытаться выдать правду за ложь и ложь за правду. Это в порядке вещей. Я считаю, что это в порядке вещей. Каждый из нас занят своим делом: вы должны меня судить, я должна защищаться. Самостоятельно, прошу вас это учесть, я защищаюсь самостоятельно, хотя понятно, что на небе адвоката не найдешь. Да, я должна говорить внятно, коротко, ясно, без особых отступлений, потому что это может отвлечь ваше внимание от сути, и вы впаяете мне наказание более строгое, чем я заслуживаю, с убийцами-занудами обычно так и бывает, они говорят слишком длинно и подробно. У судей никогда нет времени, они словно спешат перевыполнить план, мелкие детали их не интересуют. А убийцы, в частности я, считают, что детали важнее всего. Не будь мелких деталей, это я о себе говорю, о своем случае, я бы его и не убила. Я сломалась на мелочах. Вот видите, уже на старте я допускаю прокол! Возвращаюсь к теме, постараюсь не сбиваться. Мой муж, мой покойный муж, любил поспать — когда ему нужно было подниматься на работу, мне приходилось его будить. Мой муж, мой покойный муж, любил охоту. Когда нужно было вставать, чтобы идти на охоту, ему приходилось будить меня. В этом и было всё дело.

Я ненавидела рано вставать. Я поднялась, намазала все тело вонючей жидкостью от комаров и клещей и голая стала ждать, когда он выйдет из ванной и зайдет в комнату. Вышел, вошел. Сварить кофе? Свари, сказала я, мне нравилось, когда он был добрым. Я прошла в ванную, помочилась, моя струя была и тоньше, и светлее, и не такой громкой. Я не харкала в раковину, нет, я почистила зубы, посмотрелась в зеркало. Светлая кожа лица, высокие скулы, голубые глаза, светлые волосы. Я растянула рот в улыбке, чтобы посмотреть на зубы, зубы были красивые, длинная стройная шея, остальное была стена. Я вернулась, голая, в комнату. Он посмотрел на меня, посмотрел так, как смотрит муж на жену, когда не собирается ее трахнуть или оскорбить. Он, например, не сказал «у тебя висят сиськи, могла бы заняться гимнастикой» или «ты слишком худая», ну, вы понимаете, что я хочу сказать?

Он посмотрел на меня совершенно равнодушно, я стояла в комнате голая. Я должна была одеться, отправиться с ним на охоту, которая ему была ужас как важна, во мне кипела ненависть, я имею в виду охоту, я об охоте говорю. В такие моменты мой муж, я хотела сказать, мой покойный муж, всегда вел себя прилично. Я натянула длинные хлопчатобумажные кальсоны, футболку с длинными рукавами, темно-зеленую мужскую рубашку, темно-зеленые брюки, толстые гольфы и, не обуваясь, пошла на кухню. Села за стол. Он пришел следом, сварил кофе, заглянул мне в глаза. Улыбка, растянутые губы, красивые темно-серые глаза — супер. Потом, в коридоре, мы обулись, взяли куртки, рюкзаки, ружья, тихо, тихо. Вышли из дома, сели в машину, тронулись. Мы ехали и ехали, километров шестьдесят, наверное. На дороге не было ни одной легковой, ни одного грузовика. Свернули с шоссе, проехали еще километров десять по фунтовой дороге, остановились, вышли из машины, расстелили плед, сели.