«Легче заставить отступить армию, чем остановить мечту, которая уже двинулась в путь» — есть такая пословица у кочевников пустыни. Прошел месяц с тех пор, как пала Александрия, а Цезарь все не мог решиться ее покинуть.

Правда, осада сильно его измотала. С некоторых пор с ним стали случаться короткие обмороки. С помощью бог весть каких уловок он выдавал их за приступы эпилепсии: Александр, как говорят, страдал этой высокой болезнью, и, по общему мнению — к которому присоединялись и врачи, — она была знаком божественного избранничества. На самом деле тело императора просто уже не выдерживало того безумного ритма, которому годами должно было подчиняться; Цезарь, как любой человек, нуждался в отдыхе.

Он всегда увлекался географией. Он знал, что Александрия — это не Египет, но греческий город, возведенный на его северных рубежах, и с самого начала осады страстно желал увидеть саму страну. Наконец, как большинство образованных людей того времени, он был весьма заинтригован двумя тайнами, которые ни один ученый не мог раскрыть: тайной местонахождения истоков Нила и тайной «механизма» его половодья.

Намекнула ли ему царица — полусловом, полуулыбкой, как умела она одна, — что знает и эти, и все другие тайны Египта, о которых Цезарь, еще будучи подростком, узнал (и сразу же был поражен и очарован ими) из сочинения Геродота? Она ли вызвала в его сознании образ этого волшебного путешествия, решившись на которое, он, как в рассказах о походах Александра, будет переходить от одного восторженного удивления к другому, и так до самого юга, поднимаясь вверх по реке, неспешно перебирающей четки своих чудес? Но если идея путешествия по Нилу и была предложена Клеопатрой, очевидно, что царице не пришлось, отстаивая ее, прибегать к сокровищам своего красноречия или лукавства: Цезарь с радостью ухватился за такую возможность. А между тем ему бы следовало немедленно ехать в Рим.

Ибо новости оттуда были плохими, более того, крайне тревожными: несмотря на все празднества и цирковые представления, которые предлагались народу от имени и за деньги Цезаря, Антоний, которого император оставил присматривать за делами, не мог больше сдерживать плебс. Начались грабежи, пожары: город впадал в состояние хаоса, и пришлось дать толпе урок. Смутьянов в конце концов схватили; суд вынес приговор, согласно которому они должны были покончить жизнь самоубийством, бросившись вниз с Тарпейской скалы, но искры насилия и ненависти еще продолжали тлеть; один за другим из тени выступали всякого рода авантюристы и проходимцы — в их ядовитых речах, направленных против Цезаря, все чаще мелькало имя Клеопатры. Между тем страх до такой степени овладел всеми, что даже атлет Антоний не выходил из дома иначе как в сопровождении отряда преторианцев и, куда бы ни направлялся, пусть даже в священные стены сената, не выпускал из руки меч и не расставался со щитом.

В Александрии же царил мир, цвела весна; через несколько дней море, официально закрытое для судоходства с конца октября, будет торжественно открыто для навигации. У Цезаря больше не было никакого предлога, чтобы задерживаться в Египте; если сейчас он не воспользуется случаем и не отбудет в Рим, слухи о том, что царица держит его под каблуком, подтвердятся и удвоят число его недоброжелателей — тем более что сын Помпея решил отмстить за отца и вновь разжег пламя гражданской войны. Итак, буквально все обстоятельства побуждали Цезаря вернугься в Рим: призывы Антония, положение в сенате, настроения его солдат, соображения осторожности, насущной необходимости, здравого смысла — и даже наличие попутного ветра.

Но он остался в Египте.

Это, как всегда, была игра, вызов. Желание посмотреть, до какого предела можно дразнить судьбу. И еще, как обычно, холодная уверенность в том, что иногда самое разумное — показать себя совершенно неразумным. Дерзость, но не слепая; и это высшее умение брать от жизни все, что можно взять в данный момент, но в то же время строить планы на необозримое будущее.

И в самом деле, в сравнении с тем будущим выигрышем, о котором он мог думать, совершая свою прогулку по Нилу, — в сравнении с сокровищами Египта, которые так пригодятся ему, когда он отправится в поход против парфян, а потом в Индию, — что значила одна весна, проведенная вдали от римских дел? Антонию придется туго, это точно; но, с другой стороны, ему вообще свойственно по возможности отлынивать от работы — такому человеку никогда нельзя оставлять свободы выбора между делами и удовольствиями. Сейчас ему предстоит разбираться со всеми затруднениями: ну и прекрасно, что он оказался на месте событий. По крайней мере, в ближайшее время не будет прожигать ночи в оргиях; и, кстати, он уже неоднократно доказывал, что наиболее эффективно действует именно тогда, когда сталкивается с отчаянными ситуациями.

Что касается Египта, то Цезарь держал его под контролем. В битве на Ниле армия наемников, то есть единственная сила, способная осуществить государственный переворот, была уничтожена. Римские легионы стояли в городе. Часть из них он оставит в Александрии, но в любом случае, учитывая беременность царицы, Египет у него в руках; да и какой римлянин посмеет хотя бы подумать о том, чтобы лишить его, Цезаря, власти — теперь, когда он наложил руку на житницу всего Средиземноморья?

Так вот и получилось, что Клеопатра сумела ненадолго задержать этого вечно спешащего человека: не благодаря своему очарованию и даже не благодаря ребенку, круглившему ее живот под кисейными одеждами, а просто потому, что Цезарь — прежде чем завершить завоевание мира и добиться, наконец, того, чтобы границы его империи совпали с прибрежной полосой окружающего землю Океана, — нуждался в передышке. В том, чтобы спокойно поразмышлять, помечтать. И Клеопатра могла помочь ему в этом, показав Египет.

Они, несомненно, отправились в путь после карнавала, великого праздника открытия навигации, который справлялся ежегодно 5 марта. Трудно представить, чтобы царица решилась пренебречь таким событием: это было одно из величайших торжеств в честь Исиды, одна из самых роскошных церемоний во всем Средиземноморье, которая, как считалось, не только укрепляла могущество богини и умножала богатства Египта, но и упрочивала торговую гегемонию Золотого города. После войны, опустошившей александрийский порт, этот праздник, более, чем какой-либо иной, символизировал силу обновления. И, поскольку беременность Клеопатры стала уже очевидной, все побуждало царицу к тому, чтобы принять участие — в качестве новой Исиды во всем ее величии — в процессии во славу Владычицы жизни.

Следовательно, вместе с Цезарем или без него, она должна была возглавить этот дивный карнавал, во время которого, по аналогии с превращающимися одно в другое временами года, юноши переодевались матронами, девушки — гладиаторами, ослам привязывали птичьи крылья, а обезьян наряжали как вестников богов. Длинное шествие, под шум трещоток, двигалось вперед, пока не появлялось изображение божества, которое несли на священных носилках с ручками в виде кобры — той самой змеи-защитницы, чьи фигурки украшали корону царицы и фасады многих александрийских домов. И только после того, как верховный жрец, произнеся особо действенные молитвы, благословил корабли, надписал на их парусах магические формулы и расставил на палубах приношения богам, состоявшие из молока, фруктов и благовоний, а потом, повернувшись на все четыре стороны света, торжественно объявил, что море открыто для навигации до следующей зимы, царица могла, наконец, взойти на свое собственное судно и отплыть вместе с Цезарем.

Корабль ждал их не на море, а на Ниле. И здесь История сливается с чистейшей романтикой, так что пересказывать ее, опуская романтические подробности, становится невозможно по одной простой причине: Лагиды всегда смешивали искусство политической власти с искусством постановки самых что ни на есть театральных мизансцен. Для своих поездок по Нилу — которые были чисто политическими акциями, поскольку речь шла о том, чтобы показаться народу в образе Исиды Осириса, то есть продемонстрировать свое всемогущество как людей-богов, — они соорудили, из лучшей кипарисовой и кедровой древесины, доставленной с Кипра и Ливана, прекрасно сбалансированный корабль длиной в девяносто и шириной в сорок метров, украшение их флота, и прозвали это судно таламегой, «гигантской супружеской спальней», имея в виду его огромную и роскошную каюту. На время Александрийской войны это драгоценное судно, наверное, предусмотрительно спрятали в каком-нибудь укромном месте, потому что, когда Клеопатра предложила его Цезарю, оно сохраняло все свое былое великолепие. И в тот миг, когда весла начали размеренно погружаться в воду и роскошная таламега заскользила меж нильских берегов, сопровождаемая четырьмя сотнями судов, на которых разместились придворные и римские легионеры, Цезарь, несомненно, подумал, что достиг не только пределов пространства, но и пределов времени.