Прах Энджелы. Воспоминания

I

Моим родителям надо было оставаться в Нью-Йорке, где они познакомились, поженились и родили меня. Но они, когда мне было четыре года, вернулись в Ирландию – брату Мэлаки к тому времени исполнилось три, близнецам Оливеру и Юджину всего лишь год, а младшая сестра наша Маргарет и вовсе умерла.

Вспоминая детство, я удивляюсь, что вообще умудрился выжить. Разумеется, мое детство было несчастным – о счастливом едва ли стоило бы рассказывать. Но хуже, чем просто несчастное детство – несчастное детство ирландца, а еще хуже – несчастное детство ирландца-католика.

Все кругом только и делают, что жалуются на тяготы юных лет, пытаясь перещеголять друг друга, но с ирландской версией не сравнится ничто: нищета; беспомощный, болтливый пьяница-отец; богобоязненная мать, которая ни на что не надеется и плачет у огня; напыщенные священники, учителя, вселявшие ужас, и англичане, которые угнетали нас восемь долгих столетий.

И в довершение всего – сырость.

Где-то над Атлантическим океаном собирались тяжелые дождевые тучи, которые от устья реки Шеннон медленно плыли вверх и оседали навечно в Лимерике. Дождь орошал город с праздника Пресвятой Богородицы до предновогоднего дня. Он порождал какофонию сухого кашля, судорожных сипов и прерывистых хрипов. Он превращал носы в фонтаны, легкие - в микробные губки. Он вызывал к жизни уйму целительных средств: при простуде - сварить луковицу в молоке, сдобренном черным перцем; при затрудненном дыхании – приготовить горячее тесто из муки с крапивой, обернуть его в тряпку и с пылу с жару шлепнуть на грудь.

С октября по апрель стены Лимерика блестели от сырости. Одежда не просыхала: в твидовых и шерстяных пальто водилась живность, порой возникала загадочная растительность. В пабах от сырых тел и одежды вверх поднимался пар, который вдыхался вместе с сигаретным и трубочным дымом; к нему примешивался запах несвежего пива и пролитого виски, а также запах мочи, который долетал со двора, где находились туалеты, и где немало мужчин отрыгивали свою недельную зарплату.

Дождь загонял нас в церкви – наше убежище, наш оплот, наше единственное сухое место. Во время месс, богослужений и новенн мы сбивались в большие влажные кучи, засыпая при мерном бормотании священника, а пар вновь поднимался от наших одежд, смешиваясь с запахом благовоний, цветов и свечей.

Лимерик стяжал славу города набожного, но мы-то знали, что всему виной дождь.

Мой отец, Мэлаки Маккорт, родился на одной из ферм городка Тум в графстве Антрим. Как и его родной отец в свое время, нрава он был необузданного, не ладил то с англичанами, то с ирландцами, то с теми и другими сразу. Он сражался в рядах старой ИРА , где совершил какой-то отчаянный поступок и пустился в бега, поскольку за голову его был назначен выкуп.

В детстве, глядя на отца, на его редеющие волосы и выпадающие зубы, я недоумевал: зачем кому-то такая голова - да еще за деньги. Когда мне было тринадцать, мать моего отца поведала мне по секрету: твоего отца, бедняжку, в детстве уронили на голову. Случайно. С тех пор он сам не свой. И не забывай: те, кого роняли на голову, порой ведут себя несколько странно.

По причине выкупа, назначенного за голову, на которую он был уронен, его тайно вывезли из Ирландии на грузовом корабле, рейсом из Голуэя. В Нью-Йорке, где в полную силу действовал Сухой закон, отец решил, что умер и за грехи свои попал в ад, но вскоре нашел спикизи и возрадовался.

После странствий по свету и возлияний в Америке и в Англии, на склоне лет отец возжаждал покоя. Он вернулся в Белфаст – там повсюду гремели взрывы. Чума на все ваши дома, сказал он, и обратился с беседой к дамам из Андерсонтауна. Они соблазняли его лакомствами, но он не поддавался и пил чай. А что в них толку? Ведь курить он бросил и алкоголя не пил ни капли. Пришла пора умереть, и он умер в Больнице королевы Виктории.

Моя мать, в девичестве Энджела Шихан, выросла в трущобах Лимерика вместе с мамой, двумя братьями - Томасом и Патриком, - и сестрой Агнес. Своего отца она не видела никогда - он сбежал в Австралию за несколько недель до ее появления на свет.

Вот он плетется по ночному переулку, нагрузившись портером в пабах Лимерика, и горланит свою любимую песню:

Who threw overalls in Mrs Murphy's chowder?

Nobody spoke so he said it all the louder

It's a dirty Irish trick and I can lick the Mick

Who threw the overalls in Murphy's chowder.

Он в отличном расположении и думает: поиграю-ка с Патриком, годовалым сыночком. Славный малыш. Любит папочку. Папочка подкидывает его высоко-высоко, а он смеется. Оп-ля, умница Пэдди, оп-ля, оп-ля, оп в темноте, темно-то как, о Господи, ты уронил его – Патрик, бедняжка, ударяется головой – хнычет, ревет, затихает. Бабушка тяжело поднимается с постели – она беременна еще одним ребенком, моей матерью. У нее еле хватает сил, чтобы поднять Патрика с полу. Она протяжно стонет с ребенком на руках и поворачивается к дедушке. Убирайся. Вон. Останься хоть на минуту - возьму топор, убью тебя, пьянчугу несчастного. Ей-богу, убью. Вон.

Дедушка стоит за себя как мужчина. Я, говорит, имею право жить в своем доме.

Она бросается на него как безумная – больное дитя на руках, здоровое шевелится в утробе - и он отступает. И бредет, спотыкаясь, по улице – все дальше и дальше, пока не добирается до самой Австралии, до города Мельбурна.

Малыш Пэт, мой дядя, так и не оправился. Ума он стал слабого, левая нога пошла в одну сторону, тело в другую. Он так и не выучился грамоте, но Господь благословил его иной премудростью: в возрасте восьми лет он начал продавать газеты, и уже тогда деньги считал лучше, чем сам министр финансов. Никто не знал, почему его прозвали Эбом Шиханом - то есть Аббатом , - но весь Лимерик души в нем не чаял.

Беды моей матери начались в самый день ее рождения. Вот моя бабушка тужится, задыхаясь от боли схваток, молится святому Герарду Мажелла, покровителю матерей, имеющих во чреве. Рядом с ней акушерка, медсестра О’Харолан, одетая в свой лучший наряд. Скоро Новый год, и миссис О’Харолан ждет – не дождется, когда родится дитя - тогда она сможет убежать на праздник. Тужься, тужься, говорит она моей бабушке. О Господи Иисусе, Мария и блаженный святой Иосиф! Если не поторопишься, младенец не родится до Нового года, и на кой мне тогда это новое платье? Брось ты своего Мажеллу. Чем женщине в такую минуту поможет мужчина, будь он хоть трижды святой? Этого Герарда, ну его, в задницу.

Моя бабушка переключается на молитву святой Анне, покровительнице трудных родов. Но дитя не выходит. Медсестра O’Харолан советует бабушке: молись святому Иуде, помощнику в безнадежных случаях.

Святой Иуда, помощник в безнадежных случаях, спаси меня. Я отчаялась. Она кряхтит и тужится, и вот появляется головка, только головка моей матери, и тут бьет полночь, и наступает Новый год. Город Лимерик оглушает шум свистков, дудок, сирен, духовых оркестров, народ ликует - с Новым годом, повсюду поют «Забыть ли старую любовь», и церковные колокола звонят Angelus, а сестра О’Харолан оплакивает напрасно надетое платье: ребенок еще не вышел, а я расфуфырилась. Дитя, ты родишься, наконец? Бабушка тужится изо всех сил, и ребенок появляется на свет – премилая девочка с черными курчавыми волосами и печальными голубыми глазами.

О Боже Всевышний, говорит медсестра О’Харолан, ребенок-то родился и в том году, и в этом: головой вышел в Новом году, а зад был еще в старом; или же голова в старом, а зад в Новом? Напишите Папе, миссис, уточните, в котором году родилась ваша девочка, а платье я приберегу до следующего года.

Девочку назвали Энджелой, потому что в новогоднюю полночь, когда она появилась на свет, колокола звонили Angelus; да и сама она была маленьким ангелом.