Annotation

В 60-х годах, будучи студентом кафедры теоретической физики Московского университета, организовал несколько дискуссий на социально-политические темы. После вторжения советских войск в Чехословакию окончательно порвал с советским режимом и начал искать пути бегства за границу. К этому времени относятся его первые литературно-публицистические опыты, которые циркулировали в самиздате. В 1970 году после неудачной попытки бегства из СССР был арестован и заключен в лагеря особо-строгого режима. Предлагаемый роман был начат автором во время его заключения в Лефортовской тюрьме. Отбыв в тюрьме и в лагерях шесть лет, он работал на заводе ночным сторожем. Подвергался преследованиям КГБ и, в конце концов, был выслан на Запад. Сначала попал в Париж, затем в Америку. Работал на радиостанции «Голос Америки» в Вашингтоне. Автор нескольких десятков статей, рассказов, эссе, опубликованных в эмигрантской периодике

Дмитрий Федорович Михеев

Вместо эпиграфа

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава Х

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Об Авторе

notes

1

2

Дмитрий Федорович Михеев

ИДЕАЛИСТ

Вместо эпиграфа

Как это ни странно, но в последней «величайшей коммунистической стройке», в своего рода пирамиде «Великого Вождя» — в здании московского университета на Ленинских горах — была заложена глубоко буржуазная идея: каждому студенту, не говоря уже об аспирантах, предназначалась в нем отдельная комната, где, оторванный от коллектива и товарищеского локтя, а зачастую и в блоке с иностранцем, он мог бесконтрольно пестовать свою индивидуальность.

Непостижимо, кому могла прийти в голову подобная идея через тридцать лет после экспроприации, через двадцать — после коллективизации, в разгар интеграции! Не было ли здесь злого умысла недобитых классовых врагов? Оставим эти вопросы специалистам, а со своей стороны отметим, что зловредную идею не скоро разглядели и, если бы не стечение обстоятельств, то… Впрочем, ядовитые плоды ее вырастают, кажется, и по сей день.

Этим стечением обстоятельств были: начавшаяся в конце пятидесятых годов космическая гонка и возросшая в связи с этим потребность в научных работниках.

Взглянув однажды на квадратно-гнездовой фасад университета, «великий реформатор» рассудил в свойственной ему манере просто и быстро, что на той же самой площади можно запросто выращивать двойной урожай ученых, если в каждой комнате поставить по раскладушке. Шести тысяч раскладушек, однако, в государстве не нашлось, поэтому вначале потеснили только первокурсников, затем (через годик) — второкурсников и т. д. Таким образом фронт борьбы с жилищными излишествами докатился к середине шестидесятых годов до аспирантов.

Справедливости ради отметим, что борьба эта была лишь частью общей борьбы со всякого рода излишествами. Так, погибла, не увидев света, идея телефонизации каждого блока из двух комнат. Взамен в центре каждого этажа поставили телефонные будки и пульт с кнопками, чтобы вызывать звонком к телефону. Однако, и эта система оказалась излишеством и в семидесятых годах была заменена одним телефон-автоматом на этаж. В младенческом возрасте скончалась идея единого живого университетского организма: все переходы между зонами были перекрыты, и у входа в каждую из них был посажен вахтер. Для этого, между прочим, понадобилось заколотить сотни дверей и построить десятки перегородок, отучить лифты ходить на первый, цокольный и подвальные этажи, а также — нанять штат из доброй сотни вахтеров. Вивисекция продолжалась до своего логического конца — до раздела общежития на мужскую и женскую зоны — и тут только она натолкнулась на активное сопротивление студентов.

Перечень операций, которым подвергалась наша Alma Mater, занял бы слишком много места, тем более, что он продолжает непрерывно пополняться. Мне больно об этом говорить, поэтому я оставляю эту тему менее пристрастному исследователю и, собрав осколки собственного оптимизма, попытаюсь склеить из них оптимистическое утверждение: МГУ был и, несмотря ни на что, остался оазисом в коммунальной пустыне советского образования.

Глава I

Я думаю, вам не составит большого труда вообразить себе аспирантика: чистенького, в сером костюме, белой рубашке с галстуком, с левой стороны пробор… Впрочем, почему с левой? Дело в том, что когда мама зачесывала его детские кудри, он стоял к ней лицом, а от природы она правша. Эта чистой воды случайность предопределила, тем не менее, важную черту его характера: он любит ходить справа — отсюда, по-видимому, открывается его великолепный аспирантский лоб. Очки? Нет, прошу вас, никаких очков — вечно они сползают на нос, в них неудобно играть в волейбол. Глаза светло-серые с голубизной (Где вы видели Снегина с темными глазами?), к тому же — начинающие выцветать от книг и, что еще хуже, имеющие подозрительную особенность смотреть сквозь вас в Космос.

Зовут его Илья. Такова моя авторская прихоть, происхождение которой, если хотите, теряется в событиях двухтысячелетней давности на Голгофе, где бродит еще среди сгнивших крестов отчаянный вопль «Илия!». Могу же я, взваливший на себя каторжный труд, позволить себе небольшую прихоть? Роста он довольно высокого, так как неплохо играет в волейбол, впрочем, — наоборот… Нет, признаюсь, дело не в волейболе. Просто, мне не хочется возиться с заурядными аномалиями и, связанными с ними, комплексами. По этой же причине я наделяю его здоровыми внутренностями… Вам уже скучно? Вам хочется хоть немного уродства? Горб? Хромота? Торчащие вперед зубы? Нет, на это я не пойду! Я ненавижу всякого рода уродства и готов уступить, если Вы так уже настаиваете, один единственный зуб слева, да и то при условии, что он был выдернут по ошибке. Остальные зубы в полном порядке (не слишком сильное условие, ведь ему только двадцать четыре года) — дабы дурной запах не оттолкнул читательниц…

Вот я и поймал себя! Оказывается, я начинаю заботиться о симпатии читателей — да как откровенно и неуклюже. А ведь мне это совсем ни к чему: я не собираюсь воспевать своего господина и мучителя. Я хотел изжить его из себя, освободиться раз и навсегда и готов ради этого пойти на предательство: вскрыть все его слабости, пороки и комплексы.

Вместе с вами я обещаю проникнуть в его душевные потемки… Мы будем копаться в них со сладострастием человека, нашедшего бумажник, мы извлечем из них все мало-мальски ценное и отбросим с облегчением (освобождения) и радостью (обогащения).

Итак, в его внешности нет ничего примечательного; да и первое, беглое, знакомство принесет вам мало удовольствия. О чем с ним, собственно, говорить в мужской задушевной беседе, если он не болельщик, в шмотках без понятия (не отличает польской тряпки от американских джинсов), если женский вопрос расцвечивает его библиотечную бледность такими красками, что вам самому делается неловко. Ко всему прочему, он не соображает на троих. Справедливости ради замечу, что однажды при нем двое так смачно соображали, что он едва не попросился в сотоварищи, но пролетавший мимо ангел (не специально ли посланный?) зажал ему рот, и посвящение не состоялось. Кстати, вы заметили, что женская тема болезненно действует на него? Трансцендентальная бледность и здоровая кровь… тут кроются большие возможности для нас с вами, и я обещаю использовать их сполна.