Нет, Лютер остается и его жена тоже.

На плите у Кэте стоит травяной отвар. Каждый день она поит им домашних, а по утрам собирает травы. Эту работу она не может доверить Грете. Травы сушатся, взвешиваются на весах, затем их толкут в ступке, отваривают и процеживают сквозь сито.

Августин осторожно дает ей советы. Кэте кивает и уходит к его жене.

Малыш Ганс ревет, что есть мочи, но и он должен пить отвар. Кэте сажает его к себе на колени и поит с ложечки. Тетя Лена возвращается с рынка. Рынок оскудел. Нечего купить.

— Видела кого-нибудь из домочадцев Кранахов?

— Нет, но я слышала, что у Рейхенбахов умерли три служанки.

Походка Кэте становится все тяжелее. Молодую женщину навещает повитуха.

— Просто жуть, что творится в городе! В каждом доме — похороны…

Когда Кэте вечером сидит рядом с мужем, она говорит о тыквах, которые в этом году уродились, как никогда раньше, или о воде из колодца — его самолично выкопал Лютер. Это хорошая, чистая вода!

Его перо царапает бумагу. Катарина наблюдает за мужем.

— Когда вы в июле заболели, герр доктор, а потом выздоровели, я ото всего сердца благодарила Господа, за его милость и доброту к нам. Зачем же Он наслал на нас чуму?

Лютер смеется:

— Твои мысли ограничены малым, Кэте. Господь наверняка лучше нас знает, чему следует, а чему не следует быть. А моя болезнь… она была для меня хуже чумы. Скорее болезнь души, чем тела. Сатана так сдавил мне грудь — я почти не мог дышать! И уж лучше я погибну от черных пятен на теле, но попаду в сады Господни, чем буду при здоровом теле так же, как этим летом, мучиться от козней лукавого.

Тереза умирает. Могильщики уносят ее тело. Подвал монастыря еще раз окуривают дымом. По ночам Катарина вслушивается в каждый шорох. Но под половицами — ни писка, ни шума.

Она быстро устает. Теперь обед готовят тетя Лена и Грета. Только на пивоварне Катарина все делает сама: Лютер должен получить свою ежедневную кружку пива. Вольф помогает ей мешать сусло в бочках, отчерпывать и процеживать.

Наконец-то наступают холода, и чума сходит на нет. На улицах опять скрипят телеги, звучит смех и громкие голоса: в Виттенберг возвращаются студенты. Малыш Ганс ползает под отцовским письменным столом и разрывает несколько страниц книги. Внезапно у дверей Лютеров появляется посыльный: Кранахи их приглашают на вечеринку!

С облегченным вздохом Лютер отодвигает бумаги в сторону:

— Наша взяла, Кэте!

***

Неделей позже приглашают повитуху. Уж скорей бы, пока Лютер читает лекции!

Кэте вслушивается в советы окруживших ее постель женщин, тетя Лена держит племянницу за руку.

Все происходит быстрее, чем в первый раз.

Когда Лютер, грохоча башмаками, поднимается в спальню, Кэте уже держит на руках девочку.

С улыбкой склоняется он над постелью жены:

— Добро пожаловать, Элизабет!

Но лицо его болезненно одутловато, он тяжело дышит.

Кэте со вздохом откидывается на чистые льняные простыни. Она ослабла, а ей сейчас так необходимо быть сильной…

В доме полно друзей, а в мире — врагов. Бесчисленные грамоты позорят монаха из Виттенберга. Дескать, и лицо у него сатанинское, и жена из распутных девок. Друзья едва справляются с потоком лжи, хотя сами пишут и пишут, и стучит с утра до ночи печатный станок Кранаха.

Тетя Лена присаживается на край кровати и ободряюще кивает племяннице.

Катарина закрывает глаза.

— Ах, если бы он чуть больше денег приносил в дом… ну хоть что-то брал бы за свои писания. Все даром… Но ведь мне никто ничего просто так не дает. А есть хотят все. И он. Да, он скромен и непритязателен. Живет на селедке с хлебом. Но пиво ему подай. И всех гостей его накорми-напои. Конечно, он добрый человек, тетя Лена, но…

Созрели вишни, груша во дворе усыпана плодами. Вечерами под ней собираются студенты, живущие у Лютеров. Слышится смех. Но в доме тихо.

Кэте сидит у постели мертвого ребенка. Она сорвала в саду лилию и вложила ее в крохотные ручки. Ганс приносит букет полевых цветов и кладет их в кроватку. И Кэте опять остается одна.

Она слышит, как Лютер беспокойно бродит по комнатам, снует по лестницам. Наконец все смолкает.

Некоторое время спустя Кэте встает и поднимается в кабинет мужа. Он сидит за столом и пишет письмо. Черновики с переводами псалмов, воззвания к народу, гравюры из мастерской Кранаха — все отодвинуто в сторону.

„Difunta est mihi filiola mea Elisabethula…“

«Моя доченька Элизабет умерла… сердце мое болит — оно стало мягким, как сердце женщины, так печалюсь я по дочурке моей. Никогда бы раньше не поверил, что отцовское сердце может так страдать по детям…»

Кэте читает письмо, затем садится на свое место за прялкой и безмолвно разглядывает половицы. Перо Лютера царапает бумагу еще некоторое время, затем он отшвыривает его и встает из-за стола.

— Иди ко мне, Кэте. Вместе мы смеялись, будем же и плакать вместе… — И, зарыдав, он заключает жену в объятия.

Виттенберг, 15 мая 1530

«Сердечной любви моей, герру доктору Мартинусу Лютеру, в крепости Кобург находящемуся.

Сим сообщаю, милый герр доктор, что письмо Ваше мы получили. Собрались все домочадцы — студенты, служанки, дети, — и мы зачитали его громким голосом. Гансхен залез ко мне на колени и зашептал на ухо: “Когда же вернется наш милый папочка?” И я ответила: “Да, он уехал надолго, наш милый папа, но он пишет письма и, конечно же, напишет и тебе, если я передам ему от тебя поклон”. “Да, — сказал он, плача, — передайте ему от меня поклон, мама!”

Так я пишу Вам, милый герр доктор, чтобы Вы и сыночку своему письмо отписали, ибо он частенько забывает молиться и нуждается в напоминаниях. Любезная наша тетя Лена берет его на колени, складывает ему молитвенно ручки и произносит утреннее или вечернее благословение, как Вы нас научили, герр доктор. Но он еще не в силах уяснить смысл слов и лишь бездумно повторяет их, а еще блуждает взором по комнате или смотрит на свою сестренку Леночку, которая сидит перед ним на полу.

Девчоночка растет и быстро развивается. Как жаль, что Вы не можете ее видеть! Ей уже годик, и я заказала ее портрет, который и перешлю Вам. У нашей дочурки светлые лучистые глазки; малышке нравится одаривать своим вниманием любого, кто подойдет. Плачет она редко. При виде братишки радуется и взмахивает ручонками. Она так заразительно смеется, что лица всех домашних обращаются к ней. Я собираюсь отучить ее от груди, чтобы иметь больше свободного времени. Теперь все растет и цветет, и в саду и огороде полным-полно работы. Мы ждем хорошего урожая, если будет на то воля Господня. Вишни нынче цвели как никогда, и мне прямо-таки не терпится положить детям на тарелки спелые ягоды. Груши выглядят не столь хорошо — град сбил весной с них много цвета, но если сейчас установятся солнечные дни, они оправятся.

Все, кто у нас столуется, в общем-то довольны, лишь ворчат иной раз, что суп жидковат или каша крутовата; впрочем, кое-кто пытается спорить со мной из-за оплаты. Недавно Якоб из Галле, тот самый, которому Вы учением своим сделали так много добра, заявил, что я дорого беру и что в Лейпциге все гораздо дешевле. Но когда я ответила: ну и пусть он едет в Лейпциг и там поищет себе доктора Лютера — Якоб только рассмеялся.

Скорее бы уж закончились заседания в этом Вашем рейхстаге и Вы вернулись бы к нам! Многое надобно мне обговорить с Вами. Мне необходим второй огород. Урожаем с моих грядок не накормить все голодные рты, а ведь сироты милой сестры Вашей тоже живут и питаются у нас. Мне бы еще пару яблонь, чтобы я могла делать мусс, да несколько грядок под бобы и горох, да прудик для разведения рыбы. Тут предлагают купить участок земли близ ворот Элстертор. Я его осмотрела. Если идти мимо могилки нашей Элизабет, это будет по левую руку. Почва хорошая, черная и плодородная, не песок, сдуваемый ветром. Но я знаю: Вы и слышать об этом не хотите, потому как земля стоит денег. Что, однако, толку от серебряных кубков в шкафу, которые Вы раздариваете по случаю, когда мне нечего положить в суп?