В гостях у Марии Николаевны Тюниной

Почти половину комнаты занимал старинный письменный стол с резными дверцами и толстыми ножками. И весь он заставлен картотеками, книгами, лежащими в строгом порядке. Конверты с письмами хранятся отдельно. Много конвертов, не нужно спрашивать, обширна ли переписка этой немолодой, но красивой женщины. Болезнь ограничивает ее подвижность, но сколько энергии и пытливости в ее ясном взгляде!

— Мария Николаевна, я к вам так давно хотела попасть! Такой вас и представляла.

Смотрю на стол, на письма со штампами «Правды», на книги, цветы на лежанке. Старинные изразцы с синим цветочком на желтовато-тусклой, как будто покрытой мелкими трещинками, поливке, такие же старинные, с высокими спинками стулья, сундук, этажерки с папками, книжная полка. И чистота, аккуратность, порядок. В такой обстановке она и могла появиться, книга, передающая дух Ростова, его вековую сущность, этапы его развития. Маленькая книжка, путеводитель. Разве уместишь в такой объем все то, что важно для истории города? Богатства огромные. Материалов столько, что можно тома написать.

Из стопки свежих газет беру лишь несколько верхних: «Язык далеких предков», «Учительское счастье», «К 100‑летию Ростовского музея». Такие разные темы. Впрочем, краеведы вторгаются во все области жизни края, людей. Ищут, волнуются, радуются открытиям, вникают в жизнь, дела и судьбы ушедших поколений, ведут учет современным событиям, как древние летописцы. События врываются в эту комнату-кабинет Марии Николаевны с газетами, книгами, по радио, телефону. Но ничто не заменит живого общения.

Наш разговор не раз прерывали и посетители, и телефонные звонки. Вошла почтальон с пачкой писем, еще одна женщина, спросила, не надо ли Тюниной срубить в огороде капусту — грядки ей засадили ее бескорыстные помощники.

— Вот так каждый день. — Мария Николаевна откладывает конверты. — Порой телефон звонит непрерывно, особенно перед датами, перед началом нового года партийной учебы. В районе работает семнадцать народных университетов, десятки лекториев, политинформаторы, агитаторы. Какие-то справки нужны им и от меня — уточнение дат, советы, какие материалы использовать по некоторым вопросам, где их найти.

— А где же ваш огород? — спросила я.

— Да тут же, за домом. Несколько гряд. Участок-то больше, но я его отдаю. Кстати, вы знаете, что Ростов наш — родина русского огородничества? Еще люди меря сажали лук, чеснок. Так и пошло в века. Даль отметил: «Ростовцы у нас лучшие огородники. Почвы пригодны для овощей, богаты органикой».

— Использовали сапропель?

— Вы знаете об этом? Да, свойства нашего озерного ила известны издревле. В семнадцатом веке треть населения садили на грядах лук, чеснок, хрен, редьку, другие овощи. Торговали чуть ли не на всю страну.

Мария Николаевна открыла книжку.

— Послушайте, как хорошо говорили: «Маслишком конопляным торгует», «Капустенку сажает», «В огороде пашет лук и чеснок, тем и кормится...» Я ведь языковед. В свое время окончила в Ярославле литературно-лингвистический факультет. Был такой в педагогическом институте. Вернулась вот сюда, в родное гнездо. Дом этот, представьте, деду еще принадлежал, бывшему крепостному. Случай был, повезло ему. Дом достался и воля. Женился он на дочке бурмистра, бабке моей. Тогда и она стала вольной. Меня часто спрашивают: кто такой был бурмистр? Вроде как крупный начальник. А это такой же крестьянин, староста, которому барин поручал следить за порядком.

Жили мои дед и бабка в этом вот самом доме. Скудно жили, на то, что половину его сдавали. Это узнала уже от родителей. Мы тоже бедствовали. Семья большая. Отец работал один на «Рольме» — самое крупное предприятие в Ростове. Льночесальное, Готовит для ткацких фабрик сырье. Сейчас мы остались тут двое с братом. Родители умерли давно. Два брата погибли на фронте.

— А деда помните?

— Очень смутно. Он был ровесник Толстого. Мне ведь тоже теперь уже много лет.

«Возраст все-таки измеряется не годами, а запасом жизненных сил», — подумала я.

— Недавно в Ростов приезжал ученый-филолог, — все более увлекаясь, рассказывала Мария Николаевна, — Халипов Сергей Григорьевич. Полиглот. Он собирает материалы для книги, которую хочет назвать «Загадки топонимики Верхневолжья». Ко мне приходил, мы говорили о языке когда-то здесь живших племен. От них остались только слова, названия, и то изменившиеся в веках, стершиеся, как говорят. Халипов пытается восстановить их значение. Скажем, о слове «Неро» у него две гипотезы: оно могло означать или мыс, или низкий, топкий. В догадках он опирается на группы родственных мерянскому языков. Он пришел к выводу, что слово Которосль означает извилистая, вертлявая. Такая и есть река, вытекающая из Неро. Взгляните на карту.

Наш разговор походил на бурный поток, который подхватывает и несет с собой все то, что встречается на его пути. И все это было интересно.

— В Кремле побывали?

— Раньше. Я тут не впервые. Действительно чудо, словами не выразишь.

— Вот, вот. Гимн гению строителей-ростовчан. Строгость, гармония, мощь. А красота-то какая! Отреставрирован заново. Люди идут, любуются. Нынче Ростов — центр туризма. Жемчужина в Золотом кольце.

А о ростовских ярмарках слышали? Да, тут у озера они собирались по весне. Одних купцов шесть-семь тысяч. Крестьяне не только свои, ярославские, но и из других губерний к нам ехали со своим товаром. Холсты, мед, пенька, овес. Тут покупали скотину. Я еще помню ярмарки, правда, уже не те, о которых рассказывали старики. И в архивах нашла материалы. С постройкой железной дороги они стали хиреть, а в тридцатом году вообще прекратились.

Мария Николаевна открыла резную дверцу стола. Я помогла ей выдвинуть ящик, тяжелый, набитый аккуратно уложенными папками и тетрадями, и она начала их выкладывать.

— Вы что-то хотели показать?— спросила я.

— Да. Тут у меня о народных гуляньях. Но в самом низу. Одна любопытная справка.

— Не беспокойтесь, расскажите, что помните.

— Помню многое, память хорошая. Тут было гулянье у нас, «столбы» называлось. Не правда ли, странное название? А дело вот в чем: на ярмарку проезжали и солидные люди, и молодежь, особенно молодожены. Нарядные, в русских народных одеждах. Все, что хранилось в сундуках, тут напоказ. Я-то всего не видела, кое-что лишь застала. Старшие передавали: такое живописное зрелище. Возьмутся за руки молодые и чинно идут по центральным улицам. Ряд в одну, ряд в другую сторону. Степенно, двумя потоками. Столбились, как говорили.

«Какая энергия, увлеченность, — думала я, глядя на эту седую полную женщину, подстриженную по моде тридцатых годов. — Страдает от тяжких болей, с трудом, опираясь на стул, передвигается из кабинета в кухоньку, оттуда в спаленку и снова к столу, за работу. Но сколько в ней оптимизма и молодого чувства ревностности к работе. Речь ее интересна своим содержанием, богата, чиста, обширны знания, которыми делится щедро, доброжелательно».

— Но как все же вы, педагог, так любящий, чувствующий родной язык, решились оставить школу?

— Не я оставила, а обстоятельства за меня. Преподавала я больше четверти века. Работу любила. И вдруг случилась беда: стала слепнуть. Почти перестала видеть. Лечилась — не помогало. Врачи говорили одно: нужна операция. Но как-то страшно было. Хрусталик. А вдруг ослепну совсем? Меня оперировали в Казани. И вот я вижу. Работаю и читаю. И все за этим столом. Тогда я и стала краеведением заниматься. Писать в газеты. Увлеклась журналистикой. Интересная, знаете ли, профессия.

«Еще бы не знать! — подумала я. — Я и сама столько лет в печати, а каждый день живешь словно заново. Каждая интересная встреча — подарок судьбы».

— Но, вероятно, какой-то толчок все же был?

— Да, был. Пятидесятилетие школы. Я в ней училась сама, а потом учила детей. Школа номер один. Видели это здание?

— Да, приходилось.

Торжественное, красивое. Парадный вход, большие окна, полуколонны по центру верхнего этажа. Один лишь вид его говорит о том, что здесь совершается нечто великое. Первые, может быть, более важные для человека шаги приобщения к науке.