— Вполплеча, — сказала я, — работа тяжела, оба подставишь — легко справишь.

— Народная мудрость?

— Да, вековые наблюдения. Тот, кто «тянет резину», устает больше.

— Правильные наблюдения, — кивнула Галина Борисовна и снова высоко отозвалась о коллективе цеха.

— Так уж все и хороши? — усомнилась я.

— Почему все? Есть и такие, которые выбиваются из общего строя. Эти прежде всего бросаются в глаза, порой, глядя на них, судят обо всем коллективе. Но ведь не они определяют успехи. В заводском музее хранятся знамена, врученные коллективу шинного. Ордена Ленина, Октябрьской Революции. Что это, как не усилия коллектива? Наш шинный называют кузницей кадров. А часто и академией. Не пересчитать специалистов, руководителей новых шинных заводов, которые получили здесь, в Ярославле, выучку и закалку. Не только граждане нашей страны, но [и] практиканты из Венгрии, из Вьетнама, Китая, Болгарии, кубинцы, корейцы, румыны, чехи. Во многих из этих стран побывали и наши специалисты, помощь оказывали, учили. Сами знакомились с производством шин на предприятиях некоторых известных западных фирм.

Хорошо она говорила о цехе, о людях, мимоходом, к месту, похвалила Ярославль, и я решила — наверное, выросла Соколова тут, «на резинке», подобно Евдокимову.

— Вы что же, из Полушкиной рощи? — спросила.

Ответ прозвучал неожиданный:

— Я здесь всего пять лет. Приехала из Барнаула. Там я была тоже технологом, только главным — всего завода. Новое предприятие пускала, налаживала производство. Сюда командировали. Завод устоявшийся, сильный. Но ведь живой организм. Бывают подъемы, бывают и спады. Главное — люди. Когда они верят в себя, в свои силы, в дело, то можно преодолеть любое препятствие...

Ах, как мне нравилась эта невысокая, крепкая женщина, наполненная энергией, светящейся в ее круглом лице, в глазах, строго и требовательно глядящих из-под очков. Нравилась речью своей, четкой и выразительной, свидетельствующей о логике мышления. Нравилась даже тем, как складно сидела на ней спецовка и как по-деловому повязан галстук.

Когда я стала расспрашивать о ней самой, Галина Борисовна сказала:

— Это уже совсем незачем.

— Почему же?

— Реклама развращает людей. Похвалят раз-другой, а человек уж и ждет, чтоб и дальше тоже его обязательно называли. Иной раз случается и хвалить больше не за что, а так и идет по накатанным рельсам. Слава, знаете ли, коварная вещь. Не всем по силам.

— А как же Жуков? Его-то не испортила слава?

— Хороший, трудолюбивый мужик. Требователен, поблажек не дает, но справедлив, людей не обижает, в нужде поможет, ровен в общении.

— Наверное, много пишут о нем? Ведь Герой!

— Конечно. В газетах, в журнале была статья.

— Вот видите, не развратился.

Галина Борисовна засмеялась, сказала, что Жуков — особый случай.

Особый ли? Нет, дорогая Галина Борисовна, умный человек никогда не зазнается...

Однако пора направляться и к Жукову.

Но прежде чем шагнуть по металлическим плитам в соседнее помещение, где стоял его агрегат, я вернусь немного назад, в заводской музей, где заведующая его, Алла Константиновна Колобенина, показывала мне альбомы с фотографиями ветеранов труда и Великой Отечественной войны, тех, кто работал, реконструировал завод, восстанавливал его после фашистских бомбежек, кто крепил мощь, обороноспособность и защищал в войну независимость Родины.

Она отыскала фотографию пожилого человека, сказала:

— Бывали случаи. Может быть, и узнаете. Вот он ленинградец, с вашего «Красного Треугольника».

Я пытливо вглядывалась в изображение, пытаясь сквозь сетку морщин увидеть, возродить молодые черты. А вдруг?.. Нет, вряд ли... Хотя и не исключена возможность... Могла его видеть в столовой, на собрании, может быть, и в цеху, куда мы, фабзайцы — Женя Подзолова, Нюра Ручкина, — бегали посмотреть на тех, кто уезжал в Ярославль. Их окружал ореол не то чтобы героизма, но чего-то значительного, неизведанного, а поэтому манящего. Нет, не узнала, не обнаружила в снимке Полукеева запомнившихся черт тех наших товарищей по спортивному клубу, которые отстаивали заводскую честь.

— С Арсением Антоновичем можно поговорить. Может, о чем и напомнит? — Алла Константиновна порылась в своих записных книжках. — Вот телефон.

Теперь я совсем убедилась, что не могла встречать Полукеева в Ленинграде. Уехал он на ярославский шинный, когда его еще не было — тут стояли одни только стены.

— Мы рыли траншеи для кабеля электропроводки, монтировали машины, — говорил он по телефону, волнуясь и торопясь. Так говорят обычно люди, которые пережили нечто значительное, оставившее глубокий след в их душе. — Все были тогда охвачены одной мыслью, одним желанием — пустить завод к пятнадцатой годовщине Октября. Да, да, к пятнадцатой. Неделями не ходили домой, про сон, про еду забывали. А все же добились, пустили. Я был не только свидетелем, как собирали первую покрышку, но, можно сказать, и прямым участником.

Страна уверенно набирала силы. Это были силы трудового народа, одухотворенного величием выпавшей на его долю миссии и грандиозностью совершаемых им исторических дел.

Сила веры сказалась в испытаниях Великой Отечественной войны, когда шинники, как и все ярославичи, все граждане своей Родины, с первых дней, волна за волной, уходили на фронт.

Враг торопился. Республика была еще молода, но сила людская несокрушима. Места ушедших заняли жены и дети их. Иным ребятишкам приходилось ящики подставлять, чтобы могли достать до станков. А как работали, с какой отдачей, с какой великой любовью к стране, к тем, кто сражался за ее независимость. Об этом говорит хотя бы тот факт, что вся военная техника стояла на ярославских шинах. И ярославский шинный был единственным предприятием, выпускавшим столь нужную продукцию для войны.

— А где вы были во время войны? — спрашиваю Полукеева.

— Воевал. Пошел с первых дней. Сначала в зенитной артиллерии разведчиком-наблюдателем. Закончил войну танкистом. Последние бои в Праге.

— А после в Ярославль?

— Конечно, сюда, на шинный. Я уже врос в него. Так много в жизни связано с коллективом людей, с заботами их, задачами. Дел много было после войны. Да я уж и ленинградцем себя вроде как не считал. Ярославец я. Да, да, ярославец, — кричал он по телефону.

«А Жуков? Интересно, кем он считает себя?» — подумала я, положив телефонную трубку. Рабочий, встреченный мной на территории, назвал его курянином. Если уж посторонний знает... А впрочем, какое это имеет значение? Когда-то были вековые гнезда, в них складывались характерные для условий и образа жизни черты. Птенцы подросли, разлетелись из гнезд, курянин осел в Ярославле...

Итак, покинув цех, где все пощелкивало, потрескивало, гудело, вспучивалась и проваливалась в зазоры крутящихся вальцов горячая черная смесь, откуда она по транспортеру, упрятанному в железный кожух, текла в соседнее помещение, по выложенной железными плитками дорожке мы перешли с Галиной Борисовной туда, где во всю длину помещения растянулся протекторный агрегат. Возле него я увидела приземистого, белоголового человека с крепкими скулами, молодым лицом и умными, добрыми глазами. В нем сразу узнала того, кто запечатлен на фотографии со своей бригадой.

Он посматривал на широкую толстую ленту резины, которая текла из узкого отверстия в головной части машины и уносилась дорожкой, бегущей по средней части стола в дальний конец цеха, где высились стеклянные сооружения.

— Вот тут и делают заготовку протекторов. Да, да, это они и есть.

Галина Борисовна показала на бегущую черную ленту — беговые части наружной покрышки шины.

«Мечты автомобилиста», — мысленно добавила я.

Увидев нас, Жуков широко улыбнулся, сверкнув большими, плотно сидящими зубами, передал наблюдение своему помощнику и, обойдя машину, поздоровался со мной, как со старой знакомой, и эта улыбка, и простота, с которой держался, сразу расположили к нему, вызвали чувство внутреннего контакта.