Живут в таких домах чаще всего приезжие, временные работники, как говорят в деревнях, все размотавшие у себя и поехавшие по свету в поисках счастья.

Счастье тоже надо уметь держать в руках, как держат его в «Горшихе». Временщики же «чужого», как сами они говорят, не берегут, срывают с петель двери, бьют лампочки, разрушают сарайчики, где нечего и хранить, ибо бродягам зачем заниматься хозяйством. Удобно устроившись на шее у государства и приютившего их колхоза или совхоза, они лишь посмеиваются. Да и детей подобно воспитывают — бродягами. Сколько я видела их в различных местах страны! Еще хуже, когда такие временщики начинают командовать, что было и в «Горшихе», однако об этом позже.

В Медягине новый поселок уже обрел обжитой, законченный вид. Возле домов газоны, цветы. Квартиры просторные, газ, центральное отопление, горячая и холодная вода не только в новых, но и в старых домах. Законченность и удобство, казалось, во всем, кроме...

— И что это нам участки-то нарезали так далеко?— сказал мне один из жителей городка. — Сорвать пучок лука к обеду надо топать чуть ли не полверсты. Да еще если в дождь, вот и подумаешь — стоит ли заводить хозяйство. Не проще ли брать из магазина, вон и лавка к нам ездит. — Он показал на фургон, стоящий на площади, возле него толпились люди, покупали венгерских кур и кое-какой продукт впрок. В домах у всех холодильники, разнообразные электроприборы, электромашины. Казалось бы, мелочь, участки. Но, как известно, в жизни нет мелочей, все в ней взаимосвязано, и мелочь в диалектической цепи развития иногда влечет за собой глобальные события.

Когда в тридцатом году создавался колхоз, прибыл в Медягино двадцатипятитысячник, коммунист Федор Артемьевич Щукин, взглянул на здешние угодья, взялся за голову и крякнул: «Эх, горе-горькое! Ну и землица! Топи непроходимые. Охота, поди, хороша!» Тут, как теперь утверждают, не знаю уж, так ли это было иль нет, но в это время над низиной взлетела кем-то напуганная стая уток. Артемьич разгладил буденновские свои усы и, повернувшись к людям, толпившимся рядом, сказал: «Ну что ж, попробуем обуздать и эти болота. А для начала колхоз назовем... — Он подумал с минуту и нарек: — «Горшиха». Кое-кому не понравилось тогда это название: выходит, дескать, в колхоз идут на горькую жизнь. Но Щукин стоял на своем: «А то потом и забудете, какая была земля». С тех пор не меняли название, и в тридцать девятом году в него влились еще два хозяйства. Неплохо живут, грех жаловаться.

Шофер, который привез с полей измельченную траву, остановился возле кирпичной постройки, над которой усердно дымила труба. В ожидании своей очереди разгрузиться он обошел машину, постучал по колесам и на мой вопрос: что здесь делают, в этом сарае, ответил, пытливо на меня посмотрев:

— А травяную муку, потом будут гранулы делать... — И полез в кабину — подошла его очередь.

Шла торопливая заготовка кормов. По равнине на разных участках ползали сенокосилки, задрав свои хоботы-транспортеры, из которых сыпалась в кузовы следующих позади грузовиков измельченная зеленая масса. Другие машины возили кирпич, складывая его за деревней, где стояли фермы и прочие хозяйственные постройки и лежали штабеля бетонных блоков. В низинке, неподалеку от речушки, — медпункт. Спросила светловолосую, молодую женщину в брючках, шерстяной белой кофточке и стеганой черный жилетке, откуда она.

— Работаю здесь. — Она прошла, стуча каблучками по асфальтированной дорожке, в медпункт.

Возле одного из опрятных домиков увидела на скамеечке голубоглазую, краснощекую женщину, немолодую, но крепкую, еще не изжившую сил. Подсела к ней. Женщина поинтересовалась, откуда я.

— То-то, смотрю, вроде бы как не наша. Правда, нынче приезжих немало, но мы все равно всех знаем.

Потолковали о погоде, о травах, которые в этом году хороши, если бы вот посуше.

— Мы радуемся, когда бывает засушливо. Место у нас сырое. Уж сколько вложили сил, а все равно еще есть места, где надо проводить мелиорацию.

Женщина оказалась сестрой председателя колхоза Абросимова Николая Ильича, Фаиной Ильиничной, по мужней фамилии Ковалкиной.

— Первого мужа фамилия, от которого дочка, Прискорбно девочке иметь другую фамилию, вот я и не стала менять, как за второго замуж вышла.

— А с первым-то что же, разошлись?

— Погиб он. Два раза хоронила...

— Да как же так?

— Бывает... — И стала рассказывать печально, но уже усмирившись с тем, что пережила около сорока лет назад.

— Поженились мы перед самым его призывом. «Теперь будешь ждать», — сказал. Боялся, что не дождусь. Он так и остался в армии, стал офицером. Мы жили с ним и с дочкой в Эстонии. Летом, когда началась война, я была у мамы, приехала погостить. Бросилась к мужу домой. Да только дом уже был пустой — мужа призвали сразу же. Я пробралась обратно, а вслед за мной извещение: пропал он без вести, муж мой любимый. Плакали, горевали, а что поделаешь — горе общее. Стала работать в колхозе. Я и раньше работала, до замужества, с тринадцати лет. Теперь взялась за плуг, пахала на паре лошадей. В войну у нас все на лошадях и косили, и жали. А тут меня ставят бригадиром. А папа против. Он был председателем. «Родню, — говорит, — нельзя». А делать нечего — все мужчины на фронте. Он строгий был, умел работать с людьми, а уж своих не жалел. Вдвое спросит да еще проберет.

Работали мы тогда без передыху. Днем выбираем картошку, а ночью молотим. Только бы кончилась скорее война! Она уже шла к концу, врага крепко гнали. Наши границу перешли, когда я треугольничек получила, писал один солдат, что муж мой жив, он находился в плену. Уж что там было, не хочется вспоминать, только я его разыскала. И не узнала: старик предо мной. Худой, весь скорбный, волос ничего не осталось. «Фая, — сказал, — какой это ужас — плен. Смерть и то легче». Побыли вместе денечек, он все рассказывал, как взяли в плен, согнали, будто скотину в загон, пить-есть не давали, а потом стали приезжать из Германии фермеры, отбирали, кто еще годен для работы. «Мы для них были не люди, а скот, который больше жалели, чем нас. Только тогда и оценили по-настоящему, какое счастье была наша жизнь».

Снова его призвали, пошел он в штрафной батальон и в январе сорок пятого был разрывной пулей убит. Вот так и хоронила, переживала два раза.

Через десять лет вышла замуж. Он с мальчиком, вдовец, я с дочкой. Сейчас-то осталась одна. Муж умер, дочка поступила в институт, а его перевели в Уссурийск. Там вышла замуж и осталась, а внучку вот прислала мне. Болеть она сильно стала, врачи посоветовали климат сменить.

— А что было с вами дальше, в колхозе?

— Да ничего. Меня поставили на ферму заведовать. Четырнадцать лет там была, а как шестьдесят пять исполнилось, оформила пенсию.

Я попросила Фаину Ильиничну рассказать об ее отце.

— Что скажешь? Работал, не знаю уж как. Нас было пять человек. Никогда не ругал, не бил, но если что скажет — закон. Вина не пил, не потакал бездельникам, лодырям, сам круглые сутки работал и нас заставлял. С танцев, бывало, только придешь, на час-другой и закроешь глаза, а он уже будит: «Фаинушка, встань, пора на работу». А у меня нога не влезает в сапог. А лучше того времени вроде и не было... Теперь вот на пенсии, — повторила она. — Живу вместе с Ниночкой, в девятом учится. К матери ехать не хочет, пусть, говорит, она возвращается.

Разговорились о заработках, о пенсии. Фаина Ильинична сказала, что меньше ста, поди, никто и не получает. Посоветовала поговорить мне с бухгалтером и показала на его аккуратный кирпичный домик на той же улице, но на другой стороне.

О нем, о Виталии Ильиче Шимарове, в таком же вот задушевном и искреннем разговоре мне говорили: «Он тут один из самых интересных людей». В работе жесткий, а для жизни добрый. Все о колхозе печется, где выгоднее, где лучше. Все знает, все отрасли. Уж он наобум не скажет словечка. Все его уважают. И Николай Ильич, председатель, очень прислушивается к его советам. И рассказали, как выбирали сына Абросимова в председатели.