Сюда, к бывшему обитателю «восьмерки», и привел Керголец в один из тихих для «Невесты» дней свадебный кортеж цирка Умберто. Сержант Ференц Восатка приветствовал бывшего принципала с величественностью испанского гранда. Пиво и вино лились рекой, затопляя жаркое из почек и пряные red dogs[146], были произнесены первые тосты, оказаны первые дружеские почести будущему шефу, Ганс подошел к Малине, чтобы чокнуться и сказать ему, с каким блеском тот вез невесту. Примирение стариков перешло в долгие дебаты о том, стоило ли в тот раз, еще при старом Умберто, случать кобылу Вендиду с жеребцом Машалахом, не лучше ли было использовать для этого Васко. Завтрак грозил превратиться в грандиозное пиршество, но Бервиц с Кергольцем помнили о том, что в воскресенье у них два представления. Пошумев часок, гости покинули «Карибское море», где под различными предлогами остался, подобно одинокому Робинзону, лишь господин Леопольд Сельницкий.

Свадебное торжество в узком семейном кругу, простое и непринужденное, тоже длилось недолго: невесту ожидали два выступления с многочисленными прыжками, а жениху надлежало заняться львами, тиграми и медведями. Лишь поздно вечером, когда все животные были уже накормлены и напоены, реквизит уложен, а золотистый манеж погрузился во мрак, Вашек подошел к Елене, обнял ее и сказал:

— Наконец-то, Еленка, у нас есть немного времени и для себя.

— Да, — ответила Елена. — По-моему, нет ничего хуже, чем быть невестой из цирка с двумя представлениями в день.

— Бог в помощь, инспектор!

— Здравия желаю, директор!

— Как дела, инспектор?

— А как у тебя, директор?

Карас-отец и Карас-сын стоят друг против друга, награждая один другого титулами и хохоча над их забавной торжественностью. Антонин Карас уже не простой служитель, его койка в «восьмерке» освободилась и будущей весной может быть занята другим. А произошло это так. Вечером все того же праздничного дня Бервица вдруг осенило.

— Ты обратила внимание, — сказал он Агнессе, — как солидно выглядит Антонин в цилиндре? Человека делает платье, цилиндр делает джентльмена. Человека с такой благородной осанкой не следует держать в служителях. Кроме того, теперь он наш родственник. Свекор нашей дочери — это почти то же, что шурин.

— А у тебя есть для него место получше? — спросила Агнесса.

— Да. Место покойного Гарвея. Гардероб и реквизит составляют внушительную часть нашего имущества, а Керголец не в состоянии уследить за всем. Ему и так хватает дела, ведь животных и повозок стало больше.

— Это было бы недурно, Петер.

— И дам ему чин инспектора. Ведь он будет иногда обедать у нас, придется представлять его как родственника. А «инспектор Карас» — это уже звучит.

— Ну, если это так важно для тебя…

— О, разумеется, важно. Общество обожает помпу. Я с удовольствием одел бы его в черный костюм, какие носили раньше муниципальные советники. И золотую цепь на шею.

— И называл бы его «господин лорд-канцлер», «хранитель печати» или «обер-камергер»…

— А что тут плохого? Людям это импонировало бы.

— Может быть, ты вздумаешь еще возвести его в рыцарский сан?

— А что, рыцарь Карас из Карасова — прекрасно звучит!

— Не сходи с ума, Петер. Антонин примет склад и получит чин инспектора. Это разумно. А свои фантазии оставь при себе. Спокойной ночи.

— И на том спасибо… Инспектор! По крайней мере чувствуешь, что отдал дочь в приличную семью.

Разговор этот и привел к той перемене, после которой оба Караса лукаво подмигивали друг другу. Другая перемена естественно вытекала из первой: перед отъездом на гастроли необходимо было пополнить бригаду рабочих. Едва Керголец завел об этом речь, как молодой Карас решил: нужно написать в Горную Снежну. Антонин обрадовался предстоящей встрече с друзьями, но Вашек огорчил отца:

— Ошибаешься, инспектор. В бригаду приедут не твои друзья, а мои. Цирку Умберто нужны молодые люди.

— То-то будет содом, — ворчал старый Малина. — Всю жизнь вашего брата обтесывал, а теперь, на старости лет, снова здорово — понаедут деревенские олухи!

— О парнях позаботится Буреш, — решил Вашек. — Да и приедут-то всё ребята, уже работавшие в цирке.

В «восьмерке» освободились четыре койки, и еще до рождества господин Стеенговер заносил в список новые имена: Блага Ян, Церга Антонин, Цикарт Иржи, Крчмаржик Йозеф. Сверстники Вашека, они еще детьми признавали его главенство. Отправляясь в Гамбург, умудренные опытом горноснеженцы захватили с собой не только трубы, но и по паре войлочных туфель — чтобы не топтать сапогами разложенный на земле брезент. Старый Карас блаженствовал: теперь он мог ежедневно толковать о Горной Снежне. Вместе с Вашеком их собралось шестеро односельчан, и это обостряло чувство родины.

— Эти будейовицкие парни, — говаривал Малина Бурешу, — все тут у нас перевернули. Мне уже сдается, будто я всю жизнь прожил в их распрекрасной Снежне.

Замечание Венделина было не лишено оснований: они с Бурешом познакомились заочно со всеми горноснеженскими семьями, могли описать любой дом, знали, какая девушка кому благоволит, где предполагаются крестины, а где — похороны старика.

Вашек реже других принимал участие в беседах земляков — не хватало времени. «Единица» отделяла его от «восьмерки». Да и женитьба основательно изменила его. Только теперь он по-настоящему возмужал.

Когда женитьбу Вашека на Елене шепотом называли браком по расчету, это было не совсем верно. Дело обстояло хуже: оба они шли к алтарю с тяжелым сердцем. Для Вашека это было ударом, потрясением. Он любил Розалию со всей пылкостью первого чувства. Она одна отвечала его представлению о счастье, ибо он не встречал на своем пути других девушек. К тому же он дал ей слово, — а это было для него святая святых. Правда, Розалия сама, с женской проницательностью разобравшись в сложных взаимоотношениях, освободила его от данного им обещания, благодаря чему честь Вашека не пострадала, но жгучая боль и тоска не стали от этого слабее. Елена тоже приносила жертву, хотя чувство ее к Паоло не успело еще созреть до страстной влюбленности. Чувственность еще дремала в ее худощавом, почти мальчишеском теле; требовались более длительный срок и более сильные импульсы, чтобы пробудить ее. Но над спящей страстью уже витала фантазия, в которой как в зеркале отражался Паоло — самый красивый и обворожительный из всех молодых людей, немного диковатый, немного, пожалуй, испорченный, но тем более интересный и привлекательный. Порывая с ним, она не чувствовала себя такой сломленной и душевно разбитой, как Вашек, но ведь и она жертвовала своей мечтой, и это наполняло душу молодой женщины тоскою и грустью. К тому же Елена вскоре убедилась, что грезы людям не подвластны: она была замужем, но образ прекрасного Паоло хранило ее сердце, и он оживал всякий раз, когда жизнь ее омрачалась печалью или разочарованием.

К счастью, молодоженов связывали их давние товарищеские отношения и горячая любовь к цирку. Это помогало им вести спокойные, задушевные беседы, которые все больше сближали их, усиливая взаимную симпатию. Любовь Вашека к Розалии, Еленкино увлечение Паоло остались тайной каждого из них. Этим они не делились друг с другом, схоронили свои чувства в себе, оградив тайну немым меланхолическим укором: «Тебе что, ты счастлив… А вот я…»

У более скрытной и потому болезненнее все переживавшей Елены укор этот остался в сердце на всю жизнь. Она, пожалуй, даже любила мужа, знала, что не задумываясь разделит с ним все его горести и будет поддерживать все его начинания, но в самом укромном, самом интимном уголке ее души все же таилось чувство принесенной жертвы — сложись все иначе, жизнь ее могла бы быть бесконечно прекраснее.

Для Вашека же медовый месяц явился поистине искуплением. Теперь все мосты были сожжены, и он находился по ту сторону пропасти, в которую так боялся упасть; теперь в нем одержало верх настойчивое стремление быть на высоте взятых на себя обязательств. Формально в его положении ничего не изменилось. Бервиц не сделал его совладельцем цирка, даже не назначил директором или своим заместителем. Вашку по-прежнему оставался лучшим наездником и акробатом-прыгуном, выступавшим в первом отделении, и дрессировщиком, демонстрировавшим своих зверей во втором. Каждое выступление и без того стоило ему огромного напряжения сил и воли, теперь же, сделавшись правой рукой Бервица, он стал вникать буквально во все, замечая малейшую небрежность конюхов или служителей зверинца; зорко следил он за качеством покупаемого овса и сена, обнаруживал сор в закутках кольцевого коридора, сам удивляясь тому, что стал замечать гораздо больше беспорядков. Он невольно смотрел теперь на цирк глазами хозяина, а они куда зорче глаз наемного служащего.