— Нужна музыка? — вопросил он, взглянув на господина Миттельгофера с высоты своего роста.

— Совершенно верно. Она у нас с собой. Готовая партитура. Изумительные произведения.

Госпожа Миттельгофер развязала сверток, и ее маленький супруг благоговейно извлек оттуда пачку нот.

— Номер первый: «Сиреневый вальс» Винтергаля.

Он протянул ноты господину Сельницкому, но тот, вместо того чтобы взять их, хлебнул из стаканчика, вытер усы и покачал головой:

— Не пойдет.

— То есть как? — Господин Миттельгофер опешил и начал краснеть. — Позвольте, такая очаровательная вещь, я приобрел этот вальс за большие деньги, а вы не хотите его играть.

— Не хочу. Вам придется танцевать подо что-нибудь другое.

— Но мы не умеем под другое. Мы ангажированы танцевать в паузе между номерами вальс, менуэт и пастораль — вот мы и танцуем «Сиреневый вальс», всем миром признанный как один из самых восхитительных вальсов. Я не могу поверить, чтобы кто-либо из капельмейстеров отказался от подобного шедевра.

— Как видите, такой капельмейстер нашелся. Для вас я не буду его играть.

— Господин директор, — писклявым голосом вскричал лилипут, — я очень сожалею, что уже на первых порах приходится жаловаться! Но это неслыханно, чтобы капельмейстер обращался с артистами подобным образом.

— Право, господин Сельницкий, — примирительно произнес Бервиц, — у вас есть какие-нибудь основания?

— Разумеется, есть.

— Какие же?

— Слон.

— При чем тут слон?

— Слон — двенадцатый номер программы, и он танцует на бутылках как раз «Сиреневый вальс». Играть другую вещь слону я не могу, а повторять одно и то же не годится.

— Конечно, не годится, это верно, — подтвердил Бервиц. — Мне очень жаль, господин Миттельгофер, но, право, мы не виноваты, что вы купили вальс, который уже танцует наш слон.

— Но это унизительно для нас, господин директор, — раздраженно кричали теперь уже оба карлика. — Измените очередность номеров!

— Не могу. Вы идете одиннадцатым номером именно потому, что после вас выступает слои… Это уже область режиссуры, понимаете, композиция программы, важен контраст: карлики и мастодонт.

— Тогда часть нашего дивертисмента отпадает — и по вашей вине!

— Так тоже не годится. Объявлено три танца, а кроме того, время! Я не могу терять драгоценные три минуты.

— Что же делать?

— Что делать, господин Сельницкий? — с надеждой в голосе обратился директор к капельмейстеру, который не раз выходил из самых затруднительных положений.

— Чего проще, господин директор. Пусть себе господа танцуют на здоровье, но не под «Сиреневый вальс» Винтергаля, а под вальс «Эстрелла» Гоубина. У него точно такая же композиция, только кода другая, ну да к этому господа уж как-нибудь приспособятся.

— Вашку! — раздалось в этот момент от конюшенных ворот, и мальчуган, вынырнув из полумрака галерки, пролетел мимо карликов и исчез за кулисами.

«А капельмейстер — молодец!» — восторгался он в душе Сельницким, ловко отбрившим этих задавал-карликов. Отец послал его на конюшню к Гансу, где Вашека ожидал приятный сюрприз: Мери была оседлана, и Ганс разрешил ему выехать на пустырь и кататься там сколько угодно.

Мальчуган с восторгом воспользовался разрешением. Покружив по импровизированному манежу, он направился к фургонам; Вашек то пускал лошадку рысью, то останавливал ее, соскакивал на землю, ласкал пони, снова садился и ехал дальше. Не все шло гладко, иногда ему казалось, что он вот-вот упадет, но он держался изо всех сил и ни разу не вывалился из седла. В критическую минуту он останавливал Мери. Чем дальше, тем более важной персоной чувствовал себя Вашек; мальчугану хотелось порезвиться, его так и подмывало крикнуть что-нибудь проходившим мимо людям, распорядиться, что куда нести и укладывать. Эх, вот бы его увидела Розалия! Это не то что их глупая игра в лошадки, когда он, стоя на стуле и щелкая кнутом, гонял девочку вокруг себя.

Из приятной задумчивости Вашека вывели крик и брань, которые донеслись с противоположного конца деревянного городка.

«Верно, поругался кто-нибудь», — подумал он и тронул поводья, боясь пропустить интересное зрелище. Но надежды его не оправдались: просто какой-то нарядный, синего цвета вагончик, запряженный парой лошадей, подъехал не с той стороны, и владелец его громогласно требовал, чтобы стоявшие на пустыре фургоны потеснились и пропустили его.

— Алла-иль-алла! — кричал бронзовый незнакомец с высоким тюрбаном на курчавой голове. — Dove è il direttore? Il direttore! Padrone! Directeur! Patron! Principal![54] Машаллах! Немножко подвинь! Anch’io Circus Humberto! [55]

Он стоял возле своих кобылок, крича и жестикулируя, когда задняя дверца синего вагончика открылась, и из нее выпрыгнул темнокожий курчавый оборвыш, смахивавший на цыганенка; за ним показались второй, третий, четвертый, пятый, один выше другого, — всего шестеро или семеро. Ребятня окружила мужчину в тюрбане и принялась кричать и визжать вместе с ним. К фургону уже бежал Керголец.

— Ахмед Ромео? — крикнул он чужестранцу.

— Si, si![56] — закивал приезжий и, воздев руки к небу, восторженно закричал: — Ромео! Ромео! Ахмед Ромео, сын Мехмеда Ромео, сына Али Ромео, сына прадедушки Ромео! Все Ромео, все тунисцы, Тунис, Тунис!

Керголец позвал людей, те приподняли задки двух вагончиков и оттащили их в стороны. Образовалась улочка, по которой синий фургон вполне мог проехать. Человек в тюрбане повернулся к упряжке и к толпе детей, победоносно вскинул над головой кнут и прокричал:

— Avanti, Roméos! Marchons vers la victoire![57]

Размахивая кнутом, словно жезлом тамбурмажора, он ринулся вперед, увлекая за собой упряжку и ватагу черномазых ребятишек, с обеих сторон облепивших вагончик, из которого выглядывала такая же черная и курчавая женщина с младенцем на руках.

Вашек понял, что это и есть те новые артисты, прибытия которых ожидали за день до отъезда. Среди подпрыгивающих ребятишек он приметил мальчика года на два старше себя, и ему страх как захотелось показать этому оборванцу, что он, Вашек, — свой человек в цирке и играет в нем немаловажную роль. Он повернул Мери, подогнал ее и, выехав на репетиционный манеж, принялся кружить по нему столь деловито, точно от этого зависела судьба цирка Умберто. Заметив его, замарашки мигом сообразили, что там манеж. Вашек услышал дикие крики и, оглянувшись, увидел, что вся ватага опрометью несется к нему. Тогда он поспешил сделать вид, будто не замечает ребят. Но тут произошло нечто такое, чего он никак не ожидал: старший, опередив остальных, подбежал к Вашеку, издал пронзительный вопль, оттолкнулся и, скрутив над головой Вашека сальто, опустился на манеж. Вашек растерялся. В эту минуту перепуганная Мери вскинула задом, и лихой наездник перелетел через ее голову. Придя в себя, Вашек обнаружил, что сидит на земле, в той же позе, что и вчера перед «людоедом», а вокруг него кувыркается ватага замарашек. Ребятишки с визгом и завываниями становились на голову и на руки, перепрыгивали друг через друга, а самый старший ходил колесом, отталкиваясь от земли то руками, то ногами попеременно. Вокруг ребят бегала ошалевшая от страха Мери, ни на шаг не отступая, однако, от воображаемого барьера.

Ничего себе шлепнулся! Вашеку показалось, что он не сможет подняться. Но тут самый большой цыганенок выпрямился в прыжке, что-то крикнул и бросился к Вашеку, протягивая ему руку. Его примеру последовали остальные ребята, они со всех сторон кинулись к Вашеку, схватили его за руки и за плечи и, ощупывая, кричали:

— Niente, niente! [58]

А старший жал Вашеку руку, скалил зубы в обезоруживающей улыбке и говорил:

— Scusi, scusi, excusez-moi, entschuldigen — io sono Paolo, Paolo Roméo, fils d’Achmed Romeo de Tunis![59]